Барби. Часть 1
Шрифт:
Адские сигилы? Барбаросса знала несколько сотен сигилов, но ни один из них не напоминал эту хрень. И уж конечно, они не были буквами ни одного из известных ей диалектов, имевших хождение в Саксонии.
Единственным знакомым ей символом в этом блядском переплетении линий была семерка, но в окружении прочих знаков и она не несла спокойствия, напротив, выглядела зловещей и угрожающей. Миниатюрная коса, обрезающая жизни. Крюк, норовящий впиться под ребра. Заряженный пистолет с взведенным курком.
Семь грехов? Семь кругов Ада? Семь металлов? Семь мужей Асмодея? Семь мудрецов[6], имена которых ей когда-то приходилось штудировать на первом круге?.. Солон, Фалес, Хилон и прочие
Прелестно. Просто, блядь, прелестно.
Какая-то ебанная тварь выжгла тавро на ее руке, точно на шкуре бычка-двухлетки, оставив на память милое украшение, а она даже не понимает его смысла. Барбаросса смоченным в пиве платком перевязала ладонь. Мокрая ткань не уняла боль, пережевывавшую тупыми зубами ее руку, но приятно охладила полыхающие письмена, вырезанные на ее коже.
Ничего. Она привычна к боли, потерпит. Боль была лучшей ее наставницей в Броккенбурге, даже более терпеливой и мудрой, чем Панди. Боль не давала ей зазнаться и потерять голову, боль наставляла на нужный путь и учила не проявлять слабостей. Боль поможет ей и в этот раз.
Тарелка с зауэрбартэном лежала на полу, разбитая в черепки, в окружении лужиц подливки, рассыпавшихся кусков крольчатины и раздавленной картошки. Отлично пообедала, сестрица Барби. Она ощутила глухое разочарованное ворчание в пустых кишках. Теперь уж поздно. Хозяин «Хромой шлюхи» не спешил предъявлять ей претензий, сам вжался в угол, уродливый нарост на его лице съежился от страха. Он ни хера не понимал, что за представление разыграла в его трактире ведьма с обожженным лицом, но жизнь приучила его не соваться в такие вещи. И это было чертовски мудрой тактикой.
Барбаросса подняла мешок с гомункулом, небрежно отряхнула его от осколков и привычно забросила за спину. Довольно отдыхать, сестрица Барби, твоим ногам вновь придется немного потрудиться.
Идти куда-то, не зная цели, то же самое, что труситься в карете, кучер которой заснул на козлах, выпустив из рук вожжи, а лошади слишком нерешительны или напуганы, чтобы самим выбрать путь. Дрожь экипажа не успокаивает, как это бывает во время дальней дороги, а лишь растрясает душу и, под аккомпанемент этой дрожи, внутрь проникает тревожное беспокойство.
Барбаросса миновала несколько кварталов, сама толком не зная, куда идет. Обогнула без всякого смысла лавку шорника, делая вид, что разглядывает развешенные шлеи, хомуты и дорожные мешки, несколько минут проторчала перед крошечной витриной гравера с выставленными там эстампами, разглядывая чьи-то бугристые породистые носы и напудренные парики.
На углу Кохльштрассе и Ржаного переулка ей попалась тумба с театральными афишами, нарядная и пестрая, как швейцар, которую она обошла кругом, рассеянно скользя взглядом по афишам. Котейшество обожала театральные афиши, даже в те дни, когда они вдвоем не смогли бы наскрести денег даже на самый дешевый билет, она готова была бесконечно разглядывать эти скверно отпечатанные листки с призывными аляповатыми картинками, возвещающие всякие небылицы, по-детски прикусывая губу и крутя на пальце прядь волос. Барбаросса прошлась вдоль тумбы, надеясь, что яркие цвета и броские картинки пробудят в ее пустом беспокойно звенящем черепе хоть какие-то мысли, но успеха не снискала. Почти все из того, что обещали афиши, было или никчемным старьем, которое театры осмеливались ставить только в замшелой Саксонии, куда все приходит с опозданием, даже погода, или дешевыми пьесками, годными лишь для старых пердунов. «Роман с камнем», «Баунти», «Тайная жизнь моей матери» — всю эту херню
«Приглашение в Ад» было бы даже сносным, кабы не паршивая постановка, которую на корню губил скверный дешевый реквизит. Когда сам Дьявол выходит на сцену в виде перемазанного театральным гримом дряхлого господина, а за кулисами в это время поджигают порох, чтобы придать этому явлению солидности, это может вызвать у зрителя разве что смех, но уж никак не долженствующее моменту почтение. На месте адских владык Барбаросса превратила бы в круппелей всю театральную труппу, вплоть до осветителей и гримеров, но те по какой-то причине взирали на это непотребство с полным безразличием.
Никогда не знаешь, что вызовет гнев владык. Однажды, когда дрезденская группа давала «Фицкарральдо» — пьеса была блестящая, ее ставили пять сезонов подряд, а механическая двухмачтовая бригантина, использовавшаяся на сцене, и вовсе была признана шедевром театрального реквизита — случился небольшой конфуз. Клаус Кински, читая финальный монолог, внезапно запнулся на тысячу раз известном ему месте, и хоть запинка выглядела мимолетней, не исказившей ничьего имени или титула, адские владыки по какой-то причине сочли ее кощунственной. А может, они были раздражены только тем, что его оплошность испортила пьесу.
Как бы то ни было, Клаус Кински не успел закончить своего злосчастного монолога — в небе над театром четырежды вспыхнула молния, все свечи в зале потухли, а когда огонь наконец разожгли, на авансцене вместо великого актера барахтался, скрипя жвалами и колючими лапами, облаченный в клочья его фрака огромный майский жук с усами из красного железа, в панцирь которого были инкрустированы неграненые топазы, мертвые рыбы и латные перчатки.
Некоторые театралы поговаривали, что это было не карой со стороны адских владык, напротив, их величайшим признанием актерского дарования, но, как бы то ни было, все театры Саксонии с того злосчастного дня перестали ставить «Фицкарральдо» во избежание подобных сюрпризов. Клаус Кински не дожил до заключения в Круппельзон — застрелился, причем вынужден был использовать для этого не благородный пистолет, а шестнадцатифунтовую крепостную пушку — очень уж крепка была шкура, которой его облагодетельствовали владыки…
Презрительно плюнув на театральную тумбу, Барбаросса двинулась дальше, обходя шумные группы гуляк, для которых вечер в Нижнем Миттельштадте лишь начинался, и скучающих стражников, лениво покуривающих трубки в своих собачьих будках на перекрестках.
Слишком ранний час, чтобы соваться в Малый Замок. Если Котейшества все еще нет на месте, тот станет для нее скорее ловушкой, чем спасением. И того глупее бегать по городу в ее поисках. Броккенбург огромен, даже Нижний Миттельштадт тянется на сотни кварталов, нечего и думать обойти его кругом. Конечно, у них с Котейшеством были свои особенные места, хорошо известные им двоим, места, которые имели для них какое-то особое значение, но даже если она вздумает проверить половину из них, придется потратить большую часть надвигающейся ночи…
Барбаросса безотчетно втянула голову в плечи — холодные ветра горы Броккен, прежде лишь зло трепавшие флюгера да раздирающие о черепицу свое брюхо, с наступлением сумерек спускались все ниже, пронизывая колючими плетями улицы. Совсем скоро они сделаются чертовски неприятны для всякого горожанина, не озаботившегося хорошим плащом, а значит, и для нее. Шляясь без цели всю ночь напролет по улицам, немудрено и околеть где-нибудь в переулке — к вящей радости копошащихся у стен фунгов, не делавших различий между мясом разных сортов, считавших пищей всякую плоть, не сопротивляющуюся достаточно отчаянно.