Барби. Часть 1
Шрифт:
Не обязательно целенького, господин доктор! Главное, чтоб голова на месте и…
Нелепо, да и небезопасно. Чувствуя покровительство со стороны городского магистрата, броккенбургские коновалы не испытывали особого почтения к ведьмам и добрыми жестами себя не утруждали. А уж увидев ее лицо на пороге, и вовсе поспешили бы свистнуть охранного демона или взять в руки дедушкину аркебузу…
Нет, дома практикующих врачей закрыты для нее. Но человек, проживший в Броккенбурге два с половиной года, знает, до чего обманчивы вывески. То, что на них изображено, отнюдь
На Рыбной улице Барбаросса резко свернула налево, протиснулась в заросший жимолостью переулок и, убедившись, что вокруг нет прохожих, осторожно постучала в окрашенную желтой краской дверь. Та не открывалась томительно долго, а когда наконец открылась, распахнулась не более чем на пять дюймов. Недостаточно широко, чтобы она смогла протиснуться внутрь даже если бы обладала талией Ламии и стискивала чрево корсетом. Но достаточно широко, чтобы наружу на уровне ее бедра выглянула воронка тромблона[7], похожая на несуразно большой слуховой рожок.
Примитивное устройство, не имеющее и щепотки магических чар или демонических сил, однако безжалостно эффективное накоротке. И заряжено наверняка не пулей, а крупной дробью. Барбаросса безрадостно представила, каково будет ползать на коленях перед этой дверью, прижимая руки к окровавленной промежности, мыча от боли, точно юная роженица. Паскудная сцена.
— К господину Алефельду, — произнесла она как можно более почтительным тоном, — По личному делу. Мне нужен ребенок. Не обязательно живой, но…
Губы, спекшиеся с лицом под слоем рубцов, не позволяли ей как следует улыбнуться, но Барбаросса попыталась по крайней мере изобразить по крайней мере почтительную гримасу. И, кажется, без особого успеха.
Ствол мушкетона едва заметно шевельнулся, задираясь раструб повыше, так, чтобы тот смотрел аккуратно ей в лицо. Никчемная и жутковатая пародия на эрекцию.
— Проваливай, — тихо сообщили ей из-за двери, — Иначе спущу демона. Твою окровавленную жопу найдут в трех кварталах отсюда.
Барбаросса попятилась, благоразумно подняв руки. И только отступив на дюжину шагов от двери, решилась повернуться к ней спиной. Ублюдок. Мелкий жалкий ублюдок. Половина Броккенбурга знает, что здесь, в подпольной клинике, он оперирует круппелей, пытаясь придать им человеческий облик, что не брезгует абортами, что проводит и прочие ритуалы, за которые магистрат, пожалуй, ему самому оторвал бы седалище, а гляди ты, сколько спеси…
Ладно. К черту. Если закрыта одна дверь, открыты другие, а дверей в этом блядском, изъеденном чарами городе столько, что можно тыкаться всю жизнь. К счастью, она давно знала нужные.
Вниз по Костлявой улице бежать было не очень удобно, каблуки вязли в лужицах вара, зато ей удалось в две минуты покрыть расстояние, которое повозка, запряженная парой, покрыла бы за десять. Еще три минуты, чтоб пересечь оживленный в это время дня бульвар Трех Повешенных, еще полторы, чтобы одолеть длинную лестницу.
Когда она ввалилась в уютный розовый домик, примостившийся
— Ребенок!.. — прохрипела она, облокотившись острыми локтями о прилавок, — Мертвый. Мне нужен чертов дохлый младенец, но не очень старый и не слишком потрепанный. Такой, чтоб… Короче, чтоб был сформированный и на третьем триместре. Есть такие?
Человек за прилавком молча поднял на нее взгляд.
Один глаз у него был вполне обычный, человеческий, с мутным, прикрытым катарактой, зрачком. Но вместо другого располагался стеклянный шар, испещренный тончайшим узором, внутри которого бегал, нетерпеливо перебирая лапками, большой жирный таракан с лоснящейся спинкой.
Либлинг. Чертов либлинг. Барбаросса терпеть не могла иметь дело с либлингами. Их отличительные черты не всегда были на виду, многие пытались их скрыть, пряча под повязками и гримом, были и такие, у которых эти следы были выражены совсем невинно, например, в виде маленькой бородавки на носу или старого шрама на щеке. Но как бы ни выглядел этот знак, он всегда нес в себе угрозу, угрозу, на которую тело Барбароссы неумолимо реагировало, поднимая колючий подшерсток.
— Чего молчите, как чурбан? Мне нужен мертвый ребенок и…
— Я слышал, что вы сказали, госпожа ведьма.
Черт, голос у него оказался тихий и вкрадчивый, мелодичный, но на какой-то механический лад. Точно внутри у него, под хорошим бархатным костюмом, были укрыты не кости и мясо, а стальные пружины и шатуны. Может, ими даже управляют маленькие жирные таракашки, подумала Барбаросса. Никогда нельзя быть в чем-то уверенной, когда имеешь дело с либлингом.
— Тогда…
— У нас нет мертвых детей подходящего возраста.
— Черт! — вырвалось у нее, — Ладно, полагаю, мне сойдет товар и помоложе. Допустим, двадцать пять недель?
— Нет.
— Двадцать две?
— Нет.
— Двадцать?
— Ничем не могу помочь.
— Черт вас подери! — вспылила она, — Куда я попала? Это абортарий или кондитерская лавка? Если кондитерская, дайте мне порцию абрикосового мусса с марципанами. А если абортарий, я бы хотела получить…
— Мы не держим для продажи абортационный материал, госпожа ведьма.
— А куда вы его деваете, хотела бы я знать? Сливаете в помойные ямы? Запекаете в пирожки? Используете в книгах вместо закладок?
Человек за прилавком смотрел на нее не отрываясь. Лицо его было спокойно и безмятежно, даже противоестественно спокойно. А вот таракан в правом глазу вел себя странно. Прекратив суматошно бегать, замер, приподнявшись, и озадаченно шевелил усами.
— Многие наши клиентки забирают абортационный материал с собой. Это их право. Все остальное мы утилизируем в обычном порядке.
Черт. Барбароссе от досады захотелось треснуть себя собственным кастетом промеж глаз. Когда-то Котейшество рассказывала ей о том, какое бесчисленное количество эликсиров можно сварить из плоти не рожденных детей, неудивительно, что этот товар пользуется немалым спросом на черном рынке Броккенбурга.