Барби. Часть 1
Шрифт:
— Мне похер, как вы, сучьи дети, устроены, — жестко произнесла она, — Мне нужен дохлый малец, и точка. И вы притащите мне его прямо сейчас. Иначе… Я вижу, вы, сучки, любите прихорашиваться? Пудра, духи, белила, вся эта дрянь… Я начну украшать вас на свой манер — по одной суке в минуту. Поверь, после того, как я ими займусь, они еще долго не смогут отыскать кавалера!
Гуннильда глухо заворчала. В ее взгляде не было призывной похоти, как у прочих, одна только кипящая ненависть. Но в кислой мускусной атмосфере розеновских испарений ее прикосновение было почти приятно — как кипяток после затхлой болотной жижи.
Кло печально покачала головой. Она не выглядела напуганной,
— Тебя снедает злость, и это понятно. Догадываюсь, отчего. Твои подруги-«батальерки», должно быть, не очень-то нежны с тобой. Понятно, отчего ты не ищешь их компании. А еще эти ужасные вещи, которые вас заставляют носить… — Кло легко прикусила губу и от этого шрам на ее щеке шевельнулся, — Твой ковен нарочно вытравливает из вас женское естество, обряжая, точно мальчишек, в солдатские шмотки. Заставляя маршировать и тыкать друг друга шпагами. Лишает тех маленьких радостей, которые известны всякой женщине, ухаживающей за своим телом. Травит плод, не давая ему вырасти.
Кло осторожно приблизилась к ней еще на полшага, отчего рефлексы фехтовальщика, вбитые в нее Каррион при помощи множества оплеух, взвыли точно оглашенные. Слишком близко! Опасность! Недопустимая дистанция! Обычно оглушительно громкие, сейчас эти рефлексы лишь едва слышно звякали, точно пара рапир, на которые кто-то набросил отрез тяжелого черного бархата, поглощающего звук.
— Судьба была жестока с тобой, — тихо произнесла Кло, вглядываясь в нее, — Твое лицо изуродовано, твоя душа страдает. Но разве от этого ты должна нести жизнь точно орудие пытки, ранящее тебя еще больше с каждым шагом? Разве от этого ты должна перечеркнуть для себя все радости мира?
Тонкий мускусный запах розенов не сделался приятным, он попросту пропал. По крайней мере, Барбаросса больше не могла его ощущать. Просто рассеялся, а может, и не существовал никогда вовсе. Темные глаза Кло печально улыбнулись ей. На миг Барбароссе показалось, будто эти глаза поймали ее, осторожно и мягко, как руки сокольничего ловят выпорхнувшего птенца. Сердце тревожно и глухо ударило куда-то в бок.
— Ты устала от муштры и боли. Твои сестры уважают тебя, но внутренне боятся и презирают. Ты для них лишь оружие — слепое безжалостное оружие, которому не нужна ласка, лишь порция масла, чтобы не заржавело, и шлифовальный круг. Они не ценят кровь, которую ты проливаешь ради них. Для них ты — пугающий демон, которого хозяйка держит на цепи. Адская тварь в человеческом обличье. И ты так привыкла к этому, что совсем забыла, — мягкая ладонь с неровно остриженными ногтями легла Барбароссе на грудь, беззвучно скользнув по толстой ткани дублета, — под этими тряпками все еще находится женщина.
От этого легкого прикосновения нутро загудело, точно колокол, по которому ударила мушкетная пуля. Все воображаемые магические круги разлетелись вдребезги, их обломки усеяли землю под ногами беспорядочным узором из ломанных линий и хвостов.
Держаться, приказала себе Барбаросса. Надо держаться, чтобы усыпить ее бдительность. Чтобы она поверила, будто ее оборона размякает как свечной воск, стремительно тая. Вот только… Только она и сама не была уверена в том, поддается ли розенским чарам, искусно изображая замешательство, или уже увязла в них по самое брюхо, вяло ворочаясь, как артиллеристы Макдональда, глотающие грязь вперемешку с кровью в страшной битве при Кацбахе[9].
Шрам, приказала она себе. Всякий раз, когда эта блядина покажется тебе хорошенькой, смотри на ее чертов шрам и вспоминай свои собственные. И тогда…
Кло заглянула ей в лицо, для чего ей пришлось приподняться на цыпочки. И серьезно кивнула, точно обнаружив там, среди россыпи алых
— Я знаю, почему ты здесь, девочка. Ты устала от своих злобных сестер, от стервы, помыкающей вами, от бесконечной грызни, от презрения и злости, что царят вокруг тебя. Тебе просто захотелось вспомнить, что под этой грубой оболочкой до сих пор теплится что-то живое. Живое, просящее любви и ласки. И знаешь… — темные глаза Кло вдруг оказались в опасной близости от ее собственных, — Ты пришла как нельзя кстати. Ты уже доказала свою силу, и не раз. Ты доказывала свою силу чертовски часто за последние годы, не так ли? Так не пора ли изучить другие стороны своей души?
Ее шрам. Шрам на ее щеке. Барбаросса попыталась сосредоточиться на нем, чтобы сохранить ясность мысли. Шрам был даже длиннее, чем ей казалось. И шире. Несмотря на то, что Кло небесталанно маскировала его волосами и обильным слоем пудры, вблизи было заметно, что эта застарелая отметина, покрытая по краям струпьями давно ссохшейся кожи, в глубине сохраняет влажно-розовый цвет. Как будто страшная рана, нанесенная невесть каким клинком, так не заросла до конца…
— Какую любовь ты ищешь, девочка? — мягко спросила Кло, — У любви, как и у вина, есть много сортов. Некоторые сладки и пьянят голову, рассыпая искры. Другие надо пить медленно и задумчиво, набираясь мудрости. У меня много девочек, способных удовлетворить тебя, много сортов любви. Это Лаура, юный цветок, выросший на ядовитом камне Броккена. Лаура любит несмелые прикосновения, осторожную игру руками и робкие ласки. Это Эмма, она строит из себя недотрогу, но у нее под юбкой больше жара, чем поднялось в небо при осаде Магдебурга. А может… Может, ты в достаточной степени доказала свою силу, чтобы воспользоваться чужой? Ты уже знакома с крошкой Гуннильдой, она будет рада преподать тебе урок — наша Гуннильда любит дрессировать юных озорниц, ты даже не представляешь, на что способна ее дубинка…
Шрам на щеке Кло запульсировал, приоткрываясь. За толстым слоем пудры Барбаросса отчетливо увидела в его глубине влажно блестящую сукровицу. Не зарос за долгие годы, не затянулся. Даже не сукровица, а… Барбаросса стиснула зубы. Рана до сих пор выглядела свежей, точно лезвие распахнуло ее лишь несколько часов тому назад, обнажив влажную мякоть плоти. Влажную, блестящую, покрытую крохотными розовыми морщинками и полунатянутыми складчатыми уздечками. Это было похоже на…
— Во имя герцога Абигора! — выдохнула она.
И это помогло. Одно это имя, произнесенное полушепотом, вернуло ей силу.
Теплая волна, чуть было не захлестнувшая ее с головой, задрожала, звенящие искры стали таять, рассыпаясь пеплом, отчего она вдруг увидела Кло своими прежними глазами — не томную красавицу, нашептывающую ей на ухо сладкие слова, а карлицу со злым и нервным лицом, лицом, вдоль которого блестел, истекая прозрачной слюдой, широко разошедшийся шрам. Который был не шрамом, а…
— Дай мне любовь, — прошептала Барбаросса, прикрыв глаза, — Но сперва…
— Да, девочка?
— Один маленький, горячий и сладкий…
— Да?
— Один поцелуй.
Кло улыбнулась. Кажется, ее шрам улыбнулся тоже, искривившись от напряжения мимических мышц. Одна улыбка вдоль и одна — поперек.
— Конечно, милая. И не один.
Она поднялась на цыпочки, чтобы их лица оказались вровень. От нее пахло чем-то кисловатым, сухим и слежавшимся, точно в старом курятнике — запах не девушки, а зрелой женщины, продолжающей рядиться в вызывающие пестрые одежды. Запах выдохшегося вина, несвежих зубов, дешевой сомы, крепкого табака и многих прожитых в Броккенбурге лет.