Барби. Часть 1
Шрифт:
Он собирался догнать ее — и…
Раздавить. Вмять в мостовую, точно виноградину.
Хера с два, подумала Барбаросса, ощущая, как раскалившаяся мостовая обжигает ей пятки сквозь башмаки. Хера с два ты догонишь меня, никчемная развалина. Скорее, споткнешься о первый попавшийся бордюр ножищей и рассыплешься, выронив все свои дряхлые потроха!..
Барбаросса припустила еще быстрее, втягивая воздух короткими равными порциями. Внутренности звенели, точно гроздь медных гвоздей во встряхиваемом мешке, зубы сами собой скалились в злой волчьей усмешке.
Черт, кажется, им удалось поднять недурной переполох в сонном хлеву, который звался Верхним Миттельштадтом! В другое время она ощутила бы злорадное удовлетворение от того, как прилично
Но сейчас она ощущала только известную всем беглецам горячку, от которой звенят внутренности, пляшут перед глазами огненные круги, гудят колени и едко саднит нутро.
Она оторвется от погони, юркнет в какой-нибудь переулок и лишь тогда, переведя дух, убедившись, что скрылась, сможет посмеяться над всей этой херней. Надо лишь преодолеть пару сотен фуссов — плевое расстояние для молодой поджарой суки. Вот если бы еще не приходилось тащить чертов мешок…
Она бежала так, как не бежала никогда в жизни. Дома Верхнего Миттельштадта, грохоча, проносились мимо нее, сияя, будто развороченными глазницами, сотнями горящих окон. Уличные фонари плясали вокруг, рассыпая в густеющих сумерках искры, кучера на козлах осыпали ее бранью, вынужденные резко останавливать свои экипажи. Кто-то свистел и улюлюкал ей вослед, кто-то испуганно вскрикивал, спеша убраться с пути, кто-то… Дьявол, она больше не слышала отдельных звуков, будто все звуки сплелись в один неразборчивый бессмысленный рев. Но даже в этом реве она отчетливо слышала громоподобные шаги голема. Точно кто-то исполинским кулаком вколачивал сваи в камень. Кулаком, который, стоит ему соприкоснуться с сестрицей Барби, превратит ее в теплую кляксу на стертых камнях Броккенбурга…
Рискуя поскользнуться, Барбаросса обернулась на бегу — и ощутила, как сердце смерзшимся комом из говна и мяса уходит куда-то вниз. Ржавый Хер не просто не отстал, он сокращал расстояние и делал это чертовски стремительно. Тяжелый яйцеподобный шлем-бикок плыл над землей, точно исполинский монгольфьер, вот только силы, приводившие его в движение, были куда опаснее тех никчемных демонов, что распирали своим горячим дыханием полотняную обивку воздушного шара…
Херова стальная глыба ковыляла с изяществом наковальни, неспешно передвигая ноги, вот только каждый ее шаг, тяжелый и грузный, равнялся дюжине ее собственных, коротких и резких. Ржавые сочленения доспеха скрежетали и рычали на тысячу голосов, точно тысяча узников, которым дробят кости стальными молотами, дыры в кирасе изрыгали из себя клочья какой-то истлевшей дряни. И вся эта штука двигалась со скоростью хорошего ганноверского рысака, пожирая разделяющее их расстояние с пугающей механической стремительностью. Пустые мертвые глаза голема — всего лишь просверленные в забрале отверстия — взирали на Барбароссу холодно и равнодушно, но она отчего-то ощущала их взгляд. Не сулящий ей ни хера хорошего.
Следующий квартал она проскочила стиснув зубы, со свистом втягивая воздух. Всего лишь старая развалина. Может, этот стальной выблядок сумел тронуться с места и не развалиться при этом, но долгой дистанции ему нипочем не выдержать. Сдохнет. Рухнет в канаву, потеряв равновесие, или грянет всей стальной тушей об угол дома. Надо лишь поднажать, заставить свое тело работать на пределе возможностей. Это мучительно, но это не продлится долго. Минута-две.
Ржавый Хер выдержал минуту. И две минуту. И три. Ее собственная внутренняя клепсидра[2], полная кипящей мочи, утверждала, что погоня продолжается уже по меньшей мере час, но это, конечно, было не так,
Ей лишь казалось, что она полна сил. Сердце пульсировало в груди нарывом, который в любой миг грозил лопнуть горячей кровью и гноем, легкие судорожно втягивали в себя воздух, совсем недавно казавшийся сырым и холодным, как октябрьская роса, но быстро делающийся обжигающе горячим. Мало того, треклятый мешок на каждом шагу лупил ее в спину. Он только поначалу казался легким. Уже через минуту чертовой погони Барбароссе казалось, что ее в спину бьют раскаленным окованным сталью годендагом, медленно сокрушая ребра и хребет.
Ржавый Хер не намеревался останавливаться. Он не был игрушкой, двигающейся лишь до тех пор, пока есть завод. Он видел цель — похитительницу гомункула — и мерно топал ногами, неуклонно сокращая расстояние между ними. Огромный дребезжащий склеп на суставчатых ногах, неутомимый как сто тысяч демонов. Если потребуется, он будет бежать за ней семь дней напролет. Или месяц. Или год.
Блядь. Блядь. Блядь.
Барбаросса ощутила, что ее башмаки стремительно тяжелеют. Точно какие-то демоны-проказники вбивают в подошвы на каждом ходу по маленькому гвоздику. Этих гвоздиков, маленьких и стальных, набралось уже порядочно много, неудивительно, что шаги ее, легкие и стремительные, сделались спотыкающимися, резкими…
Паскудная история, в которую она оказалась втянута, никак не желала заканчиваться. Мало того, всякий раз, когда ей следовало подойти к концу, нарочно отращивала очередное извивающееся щупальце, точно издеваясь над нею и испытывая ее терпение.
Во имя адского сифилиса — охранный голем! Все беспутные суки Броккенбурга посмеивались над этими развалинами, годными лишь караулить погреб с картошкой, а теперь одна из этих развалин несется, скрежеща, по ее следу, норовя раздавить, а ноги все тяжелее, и воздух в легких опасно теплеет, а в ушах начинает мерзким образом звенеть — давно, давно сестрице Барби не приходилось бегать во весь опор…
Барбаросса ощутила, как надежда, обогревшая душу, наполнившая тело звенящей легкостью, превращается в едкую ледяную морось. Она не рассчитывала на затяжную гонку. Она рассчитывала оторваться от этого громилы и нырнуть в какую-нибудь темную подворотню, вот только забыла одну крохотную малость. Как забыла многие другие вещи, устремившись на запах наживы, вещи, которые Броккенбург старательно вбивал в ее голову с первого дня.
Ты слишком высоко забралась на блядскую гору, сестренка.
Верхний Миттельштадт — это не привычные ей края у подножья горы, полные узких ломанных улочек и хитрых закоулков, устроенных более сложно, чем иной кишечник, края, в которых ничего не стоит отыскать тайный ход или укрытие. Будь она в Нижнем Миттельштадте, известном ей до последнего кирпича в стене, или, тем паче, в Унтерштадте, где улицы больше похожи на канавы, ей ничего не стоило бы ускользнуть от погони, даже если бы по ее следу шел не ржавый болван, а отряд мушкетеров с факелами. Скользнуть в неприметную щель, юркнуть в бездонную подворотню — и поминай, как звали. Но здесь… Во имя всех мертвых сук Ада, люди, громоздившие дома Верхнего Броккенбурга на каменный загривок горы Броккен, кажется, нарочно стремились соорудить место, как нельзя более благоволящее любой погоне.
Здесь, в Верхнем Миттельштадте, краю широких улиц, не было ни переулков, ни заборов, ни троп. Самые узкие улицы здесь были так широки, что по ним могли проехать две кареты, не задев друг друга бортами. Самые узкие переулки — что блядские проспекты. Здесь не было ни заросших сорняками пустырей, на которых она могла бы попытаться затаиться, укрывшись от глаз голема, ни куч мусора, через которые можно было бы перебраться, отрываясь от погони. А здешние заборчики из тончайших прутьев, для прущего голема служили не большей преградой, чем ажурный платок — для летящего тебе в челюсть кузнечного молота.