Барин-Шабарин 4
Шрифт:
— Вы говорите на русском языке? — спросил я одного из поляков, на котором не было знаков отличия, но на которого пленные указывали, как на командира, даже генерала.
— На московитском наречии говорить не буду! — горделиво отвечал мне пожилой поляк.
Да, видимо, его сильно припекло, что даже в достаточно преклонном возрасте этот человек всё ещё проявляет такую спесивость. Обычно бунтари — возрастом помоложе.
— А на французском разговаривать будете? — спросил я на самом распространенном в этом времени языке.
— На этом благородном? Конечно, буду! — высоко подняв подбородок,
— Кто вы? Имя, фамилия, звание, — нарочито спокойным голосом спрашивал я.
— Генерал Ржечи Посполитой Ян Скржинецкий! — будто представлял императора, пафосно провозгласил поляк.
Фамилия была мне знакомой, но я не сразу вспомнил, кто может под ней скрываться. Однако память, после поиска по своим закоулкам, выдала, что передо мной — знаменитая личность. Ян Скржинецкий был одним из руководителей польского восстания 1830 года. В какой-то момент он даже считался главнокомандующим польских повстанческих сил.
Я знал этого самопровозглашённого генерала не из послезнания, а благодаря тому, что, уже находясь в этом времени, живо интересовался ближайшей к середине XIX века истории. Врагов империи нужно знать, если не в лицо, то поименно точно.
— А вы разве не должны быть в Кракове? — спросил я.
— В Кракове нет московитов, некого и прирезать, — осклабился Скржинецкий.
— И вы решили вновь испытать удачу и отправиться в Польшу воевать? Позвольте полюбопытствовать, месье, отчего же вы не сражались за Речь Посполитую с Австрией? Краков — не русский город, нынче он австрийский, — сказал я с ухмылкой.
— По какому праву вы напали на моих людей? Разве это земли Российской империи? — вместо ответа решил перейти в словесную атаку мой пленник.
— Но вы нынче совсем рядом с империей, да еще и вооруженные, в то время, как ваш соплеменники воюют с Россией в рядах венгерских мятежников. Но я о другом… Позвольте полюбопытствовать, мсье, а что это вы везёте в телегах? И почему среди вашего сопровождения лишь только офицеры польского происхождения, но ныне служащие в разных европейских армиях? Не удумали ли вы начать новое восстание в Привислинском крае? — также вопросом на вопрос продолжал я диалог.
— Не смейте называть Польшу этим гнусным названием! — разъярился польский патриот.
Я не стал отвечать гневом на гнев. Для меня было всё предельно ясно, и оставалось лишь завершить дело, а по приезду в Екатеринослав поставлю свечку, но не за упокой польских душ, а помолиться Господу за его помощь. Это же надо было нарваться на такой замечательный отряд польских непримиримых!
Я отошёл в сторону от того дерева, к которому был привязан польский генерал, сел на поваленный ствол, взял принадлежности для письма. На всякий случай я хотел написать протокол допроса польского генерала, но по факту занялся описанием большей части того, что нам удалось взять в обозах.
В принципе, разговаривать с Яном Скржинецким смысла особого не было. Всё предельно ясно и без признательных показаний. В сорока шести телегах было не что иное, как оружие. В основном это были гладкоствольные ружья, хотя имелось и более четырех десятков штуцеров, причём бельгийской выделки. То есть один из самых продвинутых видов стрелковых
И всего этого оружия было столько, что можно было бы без особого труда вооружить полк. Имелись в обозе и деньги, явно предназначенные для того, чтобы покупать вооружение и порох на месте, уже на территории Российской империи. Даже на польских землях, принадлежащих России, вполне свободно продавался порох и охотничьи ружья. Не нужно было никакого разрешения, чтобы всё это купить.
— Подписывайте, прикладывайте свою печать, я видел, она у вас есть, и я отпущу вас и оставшихся в живых ваших офицеров. Но вы мне дадите слово, что не будете поднимать восстание в Польше, а отправитесь обратно в Краков, а лучше и вовсе в Бельгию или Францию, — сказал я и протянул бумагу.
Самопровозглашённый генерал читал протокол допроса внимательно, периодически хмыкал и бросал на меня удивлённый взгляд. Если бы в этот момент меня слышал хоть кто-нибудь из дворян, то имя моё очернилось бы не на одно поколение вперёд. Но мы говорили с генералом наедине, даже мирно, без лишних эмоций и жестикуляций. Федоса на этот раз, как и остальных бойцов моего отряда, я отправил на сортировку и опись всех трофеев. Это для них одно из любимых дел.
Я смотрел на пожилого человека и размышлял. Я, видимо, все же с некоторой профессиональной деформацией. Вот прямо сейчас собираюсь убить человека. Правильно ли это? Вопрос философский, на самом деле. И он может возникнуть в голове только человека, который не хлебнул правды войны. Нельзя оставлять следы, нельзя показывать спину. То, что мы сделали — это правильно, нужное для государства. Но вот государство не оценит, осудит. Так что следов оставаться не должно, как не может быть и никаких других версий произошедшего, как моя. На нас напали поляки, а не мы на них. Потому, как бы это не было… В сторону сантименты, только рациональный подход!
— Хе! — на выдохе я воткнул нож в сердце польского патриота, подбивая клинок, чтобы вошёл глубже, а после ещё и прокрутил лезвие.
Жаль, что отличный цивильный костюм замазался кровью. Ну, да у меня хватает денег, чтобы пошить себе не хуже, даже лучше.
Подсчёт трофеев — дело очень важное, сулящее всем членам отряда повышенные дивиденды. Ещё раньше мы договорились о справедливом, какой принят у казаков, дележе трофеев. Как договорились? Я принял такое решение, как сейчас понимаю, что несколько опрометчиво, но на такой куш, как оружие, я и не рассчитывал.
Так, согласно договоренности я, как командир, получал сразу же в сто раз больше, чем любой рядовой боец. Мне же нужно было отбивать вложенные в отряд деньги! Однако не обделялись и десятники. У каждого из них было по десять долей от оставшейся стоимости трофеев. Были ещё и лучшие стрелки или отличившиеся, которым награду я увеличивал до пяти долей от, если говорить честно, награбленного.
И сейчас я был в некотором замешательстве. Девятьсот сорок девять гладкоствольных ружей, пятьдесят два бельгийских новейших штуцера, триста семнадцать пистолетов, из которых восемь — револьверов английской выделки и даже пока не распакованных. Добавляем к этому ещё и пятьсот шестьдесят три сабли, дорогущих коней, личные вещи…