Барин-Шабарин 8
Шрифт:
— Огонь! — скомандовал Маскальков.
Первые шеренги дали залп. Передние нападающие рухнули, но из-за угла высыпали новые, с печатью безумия на лицах, размахивая ятаганами и старыми мушкетами.
— Штыки! Вперед!
Стычка превратилась в кровавую рубку. Полковник лично всадил штык в огромного башибузука с седыми усами, но тот, умирая, успел схватить его за горло костлявыми пальцами. Только точный выстрел Елисея в висок спас командира.
— Спасибо, казак, — полковник откашлялся, вытирая кровь с шеи.
— Не за что, ваше
Когда они ворвались на центральную площадь Фенера, там уже валялись сотни трупов. Посреди, у фонтана, распростертый в неестественной позе, лежал греческий священник с перерезанным горлом, все еще сжимающий в руках серебряный крест.
— Господи помилуй… — кто-то из солдат перекрестился.
Маскальков не стал креститься. Он лишь сжал эфес сабли и скомандовал:
— Дальше. К Айя-Софии. Там еще могут быть живые.
Великий храм, тысячу лет назад превращенный в мечеть, теперь стал ареной последнего отчаянного боя. У его стен, на древней площади Августеон, стояли янычары — не регулярные войска, а фанатики из старой гвардии, готовые умереть, но не сдаться. Их белые чалмы уже почернели от дыма, но глаза горели фанатичным огнем.
— Орудия! Картечь! — скомандовал полковник.
Шабаринки, с трудом втащенные по узким улочкам, ударили почти в упор. Первые ряды янычар буквально исчезли в кровавом тумане, но оставшиеся, вместо того чтобы бежать, с дикими криками бросились в контратаку.
— В штыки! За мной!
Маскальков рванул вперед, чувствуя, как пуля пробивает его рукав, оставляя на мундире кровавую полосу. В следующее мгновение он схватился с янычарским офицером — высоким черкесом с седыми усами, который бился как дьявол, размахивая кривой саблей. Удар эфесом по зубам положил конец схватке.
— В храм! Быстро!
Когда массивные бронзовые двери Айя-Софии распахнулись, оттуда хлынула толпа — не турок, христиан. Греки, армянские женщины с детьми на руках, болгарские купцы — все они кричали, плакали, целовали русские мундиры, падали на колени перед иконами, некоторые солдаты несли их перед собой.
— Спасли! Спасли! Христос воскресе! — кричали они на смеси языков.
Но полковник знал — это только начало. Где-то в городе еще гремели выстрелы. Где-то лилась кровь. И где-то, в глубине султанского дворца Долмабахче, ждал своего часа Абдул-Меджид…
Глава 3
Карета с гробом двигалась со скоростью пешехода. Я шел следом, в толпе придворных, чувствуя, как ледяной ветер проникает под новенький иголочки мундир вице-канцлера. По обе стороны процессии — сплошная стена лиц. Но что странно — ни слез, ни стонов. Лишь молчание, прерываемое скрипом полозьев по снегу.
Вдруг где-то впереди раздался женский крик:
— Освободитель! Сгинул наш батюшка!
Шувалов, что шагал рядом со мною,
— Слышал, сам себя отравил из-за любовницы…
— Врешь! Англичане подкупили лейб-медика…
Видать — не только до меня, потому что краем глаза я заметил, как Александр стиснул зубы. Да, ему каждая такая сплетня — как нож в спину.
Наконец, траурный кортеж — будто черная змея, растянувшаяся на две версты — достиг Петропавловской крепости. У самых ее ворот процессию встретило неожиданное препятствие. Старый солдат в поношенном мундире, времен Отечественной войны, бросился под колеса. Крикнул:
— Батюшка! Возьми меня с собой!
Его вырвали из-под копыт лошадей, но крики долго еще раздавались сзади:
— Кому ж ты нас оставил? Кому?
Я увидел, как Александр II побледнел еще больше. Вот оно — наследство.
Февральский ветер выл в шпилях Петропавловского собора, будто сама смерть оплакивала своего верного слугу. Санкт-Петербург, словно закованный в панцирь горя и страха, хоронил Николая I.
Двенадцать гренадеров в парадной форме подняли гроб с лафета. Свинцовый. Непомерно тяжелый. Казалось, сам покойный не желал, чтобы его внесли в династическую усыпальницу.
Промозглый ветер дунул с такой силой, что сорвал парадную треуголку с одного из караульных. Толпа замерла. Тысячи людей в черном — чиновники, военные, простолюдины — стояли, не смея шелохнуться. Лишь где-то в караулке завыла собака.
Когда гроб вносили в Петропавловский собор, из толпы вырвалась женщина в черном — фрейлина, бывшая любовница покойного. Она бросилась к нему с криком:
— Прости меня, мой лев!
Ее быстро увели, но этот вопль разбудил что-то в толпе. Послышались рыдания. Кто-то запел «Со святыми упокой». Пение подхватили сотни голосов.
Внутрь пустили только семью и первых сановников Империи, включая меня. Гроб стоял у аналоя. Николай Павлович лежал в нем в парадном мундире Преображенского полка, его восковое лицо казалось спокойным, но в уголках губ застыла та же жесткая складка, что и при жизни. До меня донесся шепот Начальника Третьего отделения, графа Шувалова, поправлявшего траурную ленту:
— Даже смерть не смягчила тебя… — почувствовав мой взгляд, осекся, громко произнес, обращаясь уже к Александру, крестившемуся у иконы Богородицы. — Все готово, ваше величество.
Новый император повернулся. Его лицо было бледнее мраморных колонн. Глаза — красные от бессонницы, но сухие. Неужели не проронил ни слезинки?
— Прикажите начинать заупокойную, — голос Александра звучал глухо, но эхо подхватило его в полупустом соборе.
Александр стоял у катафалка, глядя на лицо отца. Вдруг ему показалось, что губы покойного дрогнули в усмешке.