Барин-Шабарин
Шрифт:
Упоминание Царя и Отечества несколько оживило мужиков. В крови нынче у русского человека служение Царю, почитание его, словно некого небожителя. Хотя и сейчас особого блеска в глазах всё едино не было видно. Тем, кто думает, где взять корку хлеба, чтобы покормить детей, да самому поесть, ибо сил на работу не будет, сложно думать о другом, как только не о материальном.
— Тот, кто будет в дружине, станет получать от меня средний доход, который высчитается по поместью. А ещё три дня в седмицу вы будете полдня заниматься своими делами. Мастерить, а кто
Установилась пауза. Мужики смотрели друг на друга, будто ожидая поддержки. И я ждал. Никакой коллектив не ждёт каждого. Должен был найтись тот авторитетный человек среди местного крестьянства, который выскажет или одобрение, или, напротив, протест. Возможно, возле спаленного дома все эти слова звучат неправдоподобно, словно прихоть молодого парня, боящегося потерять арендаторов и мастеровых людей. Однако уже сейчас нужно делать то, что в будущем окажется необходимым.
Нет у меня времени для раскачки. Нужен именно такой разговор с людьми, чтобы всем все было понятно и чтобы забрезжила надежда на лучшее. Я думал работу с людьми полностью взгромоздить на Емельяна, но, нет. Сам… Только сам. А управляющий — это после, для контроля.
— Вы не серчайте, барин, — сказал Потап и вышел вперед. — Мужики мы тёмные, не всего и поняли, что вы хотите от нас. Батюшка ваш, отец наш родной, Петр Никифорович, Царствия ему Небесного, платил за то, что упражнялись мы в сабельке да в подлом бою. А кто поколошматил ежели вашего батюшку, уж не серчайте за слова мои, но они сами того требовали, так тому и рублём в морду кинет. Да и сами вы сие знаете. Так что, коли подобное возродить думаете, так я и не против, но оно что — ведь детей кормить нечем нынче.
— О детях заботу справим, мужики, — пообещал я. — Но и вы пойдете на то, что я скажу. Картофель сажать будем! Он с голоду спасет, если урожая зерна не будет.
Еще не хватало, чтобы в моем поместье умирали с голоду дети. В моем миропонимании тот помещик, который такое допускает, а сам так жирует, что, подобно гоголевскому Ноздреву, больше кормит собак, чем детей… Это не человек, такое существо человеком называться не может.
— Поговорите, мужики, меж собой, а через два часа буду ждать вас… — я несколько замялся, а потом улыбнулся. — А в бане ждать и буду. Посплю чуток, а то с дороги так и не отдохнувши.
Я пошёл в баню, но двери там не закрывал. Предполагая, что смогу услышать то, о чём говорят мужики.
Всего не слышал, но главное понял — и, лёжа на лавке и чувствуя, что не могу больше пошевелить ни рукой, ни ногой, тяжко вздохнул. Мужики не поверили мне. Они недоумевают, откуда у их барина-распустёхи такие речи, для них это слишком большие перемены. Ведь Шабарин раньше только бранился на людей, а мог и ударить, само собой, не ожидая от безмолвоного крестьянина ответки, потому и быть храбрым.
Но, посудив-порядив,
— Сугласныя мы. Хлопцы, что обучалися в с батюшкой вашим, тако и с вами станут, коли науку дать сможете, — общее мнение выражал некий старик. — Красно сказали вы, барин, так что доверимся и даже… Потат этот посеем, но долю малую, не серчай, а то и так зерна мало у прошлым годе собрали.
— Я понял. Всем, кто в дружине, первый приказ. Поутру, с рассветом прибыть сюда… — я вновь посмотрел на баню с улыбкой.
Такого худого жилища у меня не было никогда, даже в прошлой жизни, когда всякое бывало, но жить в бане, на голых досках, не доводилось. Фронтовые условия я вывожу за скобки, там свои особенности.
— Сладим дом, барин, — сказал Потап, стоявший за спиной старика.
Если я правильно все сопоставил, то я разговаривал с Пахомом Дмитруком, уважаемым казаком, который, между прочим, был старостой деревушки Новая Лобня.
Ничего не говоря, я поднялся на ноги, взял со стола чертежи и передал старику.
— Такое сладите? — спросил я.
Пахом… точно, это был все же он, а также Потап уставились на чертежи.
— Мудрено-то как! Но красно, красиво, стало быть, — сказал старик, пару раз погладил бороду и с расстановкой произнес: — Оно-то сладить можно. Но мужики наши годны хоть добрые, да простые избы ставить. Вы бы, барин, ко своему крестному отцу обратилися, вот у него есть знатный домовщик, любые хоромы отстроит. А мы подсобим всем, чем нужно.
— Господин Картамонов, стало быть, прибыли, так сразу пошли погорелый дом смотреть. Велели вас будить, вот мы… — говорил Потап.
Легок на помине. Я ждал его приезда, не мог мой крестный не заявиться при таком-то поводе. И я хотел видеть реакцию Матвея Ивановича на случившееся.
Осмотрев масштабы пепелища, Картамонов направился в мою сторону, что я увидел через открытую дверь в баню. Тут же шагнув на порог, я направился навстречу своему крестному отцу, прибывшему, как и в день знакомства, с ружьем, но сейчас он не выражал в мою сторону агрессию.
— В монастыре пожить тебе надобно, Лешка, вот истину говорю, что нужно Богу молиться месяц-другой, — с такими словами встречал меня Матвей Иванович Картамонов.
— И тебе, дядька Матвей, тоже здравствуйте, — усмехнулся я.
— Какое здравие может быть, коли крестник такой… невезучий. Тебя уже не назовёшь охламоном. Ходют слухи по округе, что и суд ты выиграл, и даже что-то там учудил этакое. Байки разные ходят, но многие тебя лихим выставляют. Явно же, что охламон такого бы не сделал, — Картамонов наклонился ко мне и заговорщицким тоном спросил: — Свеча подожгла дом лучина ли, али всё же… кто-то постарался?