Баррикады на Пресне. Повесть о Зиновии Литвине-Седом
Шрифт:
— Сходи-ка узнай, где воды набрать.
— Чаевничать затеяла на ночь глядя?
Только рукой махнула:
— Где уж там. Хоть бы полы помыть…
— Разве завтра дня не будет?
Мать решительно замотала головой:
— Не лягу в такую грязь. И вас не положу. Не ленись, отец, сходи узнай-ка…
— И ходить не надо, — возразил Яков. — Мимо пруда ехали. Там и мостки прилажены. Ну-ка, ребята, — кивнул он старшим, Ефиму и Эсфири, — берите по ведру и пошли.
Идти было недалеко, и через несколько минут два полных ведра стояли у порога. Мать за это время отыскала тряпку
Вымыла полы, потом протерла сухой тряпкой и сказала скорее всего себе самой:
— Пока хватит. Остальное завтра.
Утром встали, огляделись. Еще горше стало на душе. Флигель деревянный приткнулся в углу большого двора. С двух сторон двор обнесен высокой стеной из надежно сбитых плах. И в самом углу — плахами же выгорожена — помойка, прямо перед их окошком.
С двух других сторон двора — дома каменные, двухэтажные. Угольный дом высокий, с часто поставленными узкими стрельчатыми окнами; остальные, по обе стороны, тоже в два этажа, но пониже. Промеж домов — двое ворот: одни на Большой Балканский переулок, другие — на Малый.
Потом, когда малость ознакомились с соседями, узнали, что двор один на три дома, потому как хозяин один — купец второй гильдии Воскобойников.
А старуха Федосьевна, бывшая соборная просфирня, которая снимала у хозяина весь флигель и уже от себя сдавала комнатушки жильцам — тем и жила, — подробно разобъяснила все новой жиличке.
В угольном доме с высокими окнами наверху — в том крыле, что смотрит на Большой Балканский, — сам хозяин проживает со своей семьей и всей дальней и ближней родней. Второе крыло и весь низ сдает внаем чиновникам. А в двух других домах — понизу лавки: в одном дому москательная и скобяная торговля, в другом — обувная и мануфактурная.
3
Старшие быстро освоились в Москве. Всех их отец пристроил к месту. Дочь — в швейную мастерскую, старшего сына Ефима — учеником в механическую мастерскую в Уланском переулке, второго сына Липну — в ремесленную школу при заводе Гужона.
Хотелось определить сыновей еще поближе к дому. Ходил Яков к хозяину, к самому Воскобойникову, просил, чтобы взял парней в лавку, хоть в москательную, хоть в мануфактурную. Но Воскобойников сказал, что со своего двора не берет, и ушел старый солдат ни с чем, ворча себе под нос, что не всяк, кто беден, тот и вор. Старшие дети приходили домой, можно сказать, только поужинать да переночевать. Весь день их дома не было.
Выходит, нрав был Яков, когда в первый же вечер сказал:
— Спать места хватит.
— А жить?.. — возразила мать.
— А жить дома некогда…
Сам Яков, надев свои медали, сходил к приставу полицейской части, и тот подыскал ему место ночного сторожа на дровяном и тарном складе фабрики Ралле в Бутырках.
На работу Яков уходил вскоре после обеда, приходил утром и, напившись чаю, тут же ложился на печь отдыхать и спал, пока не позовут к столу. Только за обеденным столом и видели его домашние, да еще в субботний вечер и воскресное утро.
Мать только первые дни безотлучно была дома. Мало-помалу завела нужные знакомства (сперва
В комнатушке оставались, не считая спящего на печи отца, только двое младших.
И если старшие братья через полгода уже знакомы были с окрестными улицами и переулками, от площади с тремя вокзалами до шумно-разбойной Сухаревки, то для маленького Зямы вся Москва пока что заключалась здесь, в Балканах, и была куда меньше неизвестно почему оставленной, но все еще милой его сердцу тихой, уютной Коломны.
Мать строго-настрого запретила далеко отлучаться из дому. Сказано было, можно побегать, но надолго ли хватит двора, даже и самого просторного, для резвого и пытливого мальчика. Скоро каждое деревце и каждый кустик и едва ли не каждый камешек и каждая травинка в любом его конце стали известны и даже знакомы.
Двор был разный. Возле «хозяйского» дома — чисто и уютно. Под окнами, вдоль стен, грядки-клумбочки с цветами; с угла на угол дома дорожка, посыпанная желтым песком. Возле домов-лавок цветов не сажено, но все же прибрано; каждый день дворник Ипат, большой бородатый мужик, сметает сор и относит его на помойку.
Помойка выгорожена толстыми плахами в дальнем углу двора и заслонена от окон «хозяйского» дома флигелем, в котором живет семейство Литвиных.
— От хозяйских глаз спрятать надо, вот нам под нос и сунули, — ответила мать, когда Зяма спросил у нее, почему помойка у них под самым окном?
И вокруг флигеля всегда замусорено, здесь Ипат не метет. Изредка только, когда скопится очень уж много мусора, подходит и стыдит жильцов флигеля за неряшество.
Присмотрелся Зяма и к обитателям двора. Из главного, «хозяйского» дома никто во дворе не появляется. Разве что пробежит служанка из «черной» двери в лавку и обратно.
Зато возле лавок часто бывает людно. В ворота въезжают груженые подводы, останавливаются напротив широких дверей. Оттуда выбегают приказчики и мальчишки-ученики. Проворно перетаскивают штуки сукна и ситца, ящики с обувью — в мануфактурную лавку; или ведра, тазы, чугуны, связки ухватов, ящики с гвоздями, разных цветов и размеров банки с красками и олифой — в лавки москательную и скобяную. Широкозадые, с косматыми гривами битюги неторопливо переступают с ноги на ногу, отхлестываются длинными хвостами от налетающих с помойки мух; извозчики-ломовики покуривают козьи ножки, поторапливают приказчиков и, получив расчет, уезжают.
А возле их флигеля в будние дни никого не увидишь. Кроме семьи Литвиных и самой Федосьевны проживают во флигеле еще две семьи. Напротив Федосьевниной каморки — мать с двумя взрослыми дочерьми, все трое — швеи, ходят на работу в мастерскую где-то на Самотеке. И в четвертой комнате — трое не старых еще мужчин, вроде бы братьев, которых неделями никто и не видит и которые неизвестно где работают и каким ремеслом живут. Федосьевна, правда, говорит, что «на железной дороге», но, кажется, и сама не очень в этом уверена. Но кому какое дело, всяк сам себя разумей…