Баррикады на Пресне. Повесть о Зиновии Литвине-Седом

Таурин Франц Николаевич

Не сразу осмелился Зяма выбежать за ворота. Страшно в первый раз. Зато довелось увидеть всю хозяйскую фамилию.

У парадного подъезда стояла коляска, запряженная парой серых лошадей. На козлах, раздвинув локти, сидел бородатый кучер в шляпе и синей поддевке. Обе створки дверей разом открылись настежь, и на тротуар вышли хозяин с супругой под руку и две барышни в одинаковых нарядных платьях. Хозяин с супругой уселись на заднее сиденье, барышни — на переднее; хозяин коснулся набалдашником трости кучерского плеча, и лошади с места взяли рысью.

Зяма

смотрел вслед коляске, свернувшей в Грохольский переулок, и, сам того не замечая, последовал за нею. И хорошо, что последовал. Он знал, что где-то в окрестности есть пруд, но даже и подумать не мог, что вовсе рядом. Да если бы их окошко не загораживала деревянная стена, то можно бы из окна увидеть!..

Пруд был большой, обсаженный развесистыми ветлами, с крутыми скатами берегов, поросших сочной зеленой травой. На противоположной его стороне, ближе к площади трех вокзалов, вдоль берега протянулись деревянные мостки с привязанными к ним лодками. А на берегу, между двумя ветлами, приткнулась будочка сторожа, выдающего лодки в прокат.

Сколько же пробыл он на берегу пруда?.. Совсем, совсем немного… Сперва побегал по берегу, огибая корявые ветлы. Потом спустился на мостки, куда ходят по воду. Присел на корточки, смотрел, как скользят по сизой глади на длинных и тонких ногах проворные водомерки; потом стал вглядываться в темную воду и, когда привыкли глаза к пугающей темноте, стал различать стебли и листья водорослей и маленьких, юрко шмыгающих меж ними рыбок…

С неохотою оторвался и потихоньку, едва не через силу поплелся к себе во двор, даже и не предполагая, что его там ожидает…

Только еще подходил к воротам, как увидел выбежавшую из-за угла мать. Она тоже сразу его увидела. На какой-то миг остановилась, потом кинулась к нему, схватила за руку и потащила через ворота во двор с такой силой и быстротой, как будто они убегали от смертельной опасности.

— И где тебя носит!.. — причитала на бегу мать. — Всю-то улицу избегала… И куда ты провалился?..

— На пруд ходил…

— На пру-уд?.. — повторила мать нараспев. — А кто тебе позволил одному на пруд ходить?

Она резко отвернулась от него и быстро пошла к своему флигелю.

— Отец, ты слышишь, — громко сказала она Якову, стоявшему на крыльце в белой, длинной, едва не до колен рубахе, отчего казался еще выше своего и так немалого роста. — Молодец-то наш на пруд бегал! С твоего, может, позволенья?

Отец, придерживаясь за поясницу, уселся на верхней ступеньке крыльца.

— Я ему сейчас покажу позволенье… — произнес отец тихим, но каким-то жестяным голосом.

Зяма затрепетал, услышав отцовы слова. С ним отец никогда не говорил еще так. Но говаривал, и не раз, со старшими братьями, и Зяма хорошо знал, чем кончаются такие разговоры.

— Принеси ремень! — приказал отец. Зяма побледнел и застыл как вкопанный.

— Ну!.. — прикрикнул отец. Мальчик опрометью кинулся в дом.

— Ты, отец, не шибко его… — попросила мать.

Яков усмехнулся.

— Эко вы хитрые, бабы… Коли жалеешь, так и молчала

бы. А то отец, отец, а потом на попятный.

Зяма принес ремень, отдал отцу.

— Что делал на пруду?

— Смотрел…

— Что увидел?.. Чего же молчишь?.. Я тебя спрашиваю, что ты увидел?

Отец спрашивал хотя и ворчливым, но обычным своим голосом, а не тем страшным, жестяным…

— Пруд большой… и красивый… — начал, еще несмело, рассказывать Зяма.

Отец слушал внимательно, не перебивая его.

— …лодок много… на той стороне… вода чистая, рыбки плавают…

— В воду забредал?

— Нет, — поспешно замотал головой Зяма.

— Сухой он, — подтвердила мать.

— Так вот, запомни, — сказал отец, — один близко к воде не подходи. А купаться только при мне. Ногой в воду ступишь без меня, узнаю… худо будет. Ты понял?

— Понял, — сказал Зяма.

Отец погладил по-казацки свисавшие сивые усы, потрогал чисто выбритый подбородок — брился отец каждый день — и, чуть приметно усмехнувшись, спросил:

— А рыбы большие в пруду?

— Нет, маленькие, вот такие, — показал Зяма, разведя на ширину ладони вытянутыэ указательные пальцы.

— А сколько их?

— Разве сосчитаешь, — сказал Зяма весело; он уже понял, что отец на него не сердится.

— А лодок сколько? — продолжал выспрашивать отец.

— Лодок? — Зяма на минуту задумался, но ответил вполне уверенно: — Десять… и еще пять.

— А сразу сказать «пятнадцать» ты не умеешь? — улыбнулся отец.

— Умею. Только они привязаны так: десять с одной стороны и пять с другой стороны, — возразил Зяма, очень довольный, что сумел все так толково объяснить отцу.

— И давно ты повадился на пруд убегать? — спросил отец, совсем для Зямы неожиданно.

— Первый раз, папа, первый…

И по-видимому, отец поверил.

— Как же так хорошо все запомнил?.. — словно бы в раздумье произнес отец. Помолчал немного и сказал не то себе, не то стоявшей рядом жене: — Однако из этого сорванца выйдет толк.

Глава вторая ВЫВЕСТИ В ЛЮДИ

1

Понятие о справедливости было у Якова Литвина свое — какое и подобает иметь верноподданному николаевскому солдату, выслужившему верой и правдой унтер-офицерские лычки.

Когда, еще будучи на службе, прочел он в оставленном кем-то в цейхгаузе засаленном номере «Северной пчелы» подробную корреспонденцию о кровавых событиях в селе Бездна Казанской губернии — о расстреле безоружных крестьян, то сильно разволновался и очень долго размышлял об этом происшествии.

Ни командиров, приказавших стрелять в безоружных крестьян, ни тем более солдат, выполнивших команду, он ни в чем не винил. И те и другие исправно несли службу. Не хотелось винить и крестьян, — тоже ведь не от хорошей жизни собрались скопом на площади и супротивничали властям.