Башня спящих голосов
Шрифт:
Я пнула чёртово окно, залезла на подоконник и спрыгнула на пол. Точно в клетку попала: комната узкая, потолка не видать, стены уходят в сплошную темень, стены – камень грубый нетёсанный, серый сырой, в стенах углубления меньше окна, в которое я влезла. Пахнёт гадко. Чем – не пойму.
«Кто-нибудь? – шепчу охрипшая, в горле булькает, язык тяжёлый, не ворочается. – Здравствуйте?».
Моё неловкое «здравствуйте» тонет в каменной темноте. От стен веет холодом. Ни окна, ни светильника. Я вижу туфли, расшитый мелким бисером подол. Платье, точно колокол, тянет к полу.
«Вы… звали меня? Эй? Здравствуйте».
Подхожу
«Эй?!»
Чёртова Башня! Чёртова комната! Чтоб тебя!
«Выпусти-выпусти-выпусти! Слышишь, треклятая, на кой я тебе понадобилась?» – я стукнула с досады кулаком по стене, а потом ещё раз и ещё, и ещё. Била и била, ни звука не слышала, склизкие стены крадут голоса.
«Выпусти!» – кожу саднило, ободрала костяшки. – Выпусти».
Никто меня не звал, и встречи со мной не искал. Так с чего мне печалиться? Я уселась на пол, благо платье длинное. Юбки смялись, чувствую, давит на живот корсет.
Если мне поспать? Хоть немножко, может, станет легче? Станет, может быть? Ночью наш маленький город тоже неживым кажется, люди по домам прячутся, закрывают двери, исчезают автобусы, не дойти, не доехать, не выйти из комнаты. А потом будильник и трамвай, и пары, и я что-то делаю, и почти важна.
Я закрою глаза и представлю, как раньше, я не здесь, мне тепло и легко. Камни станут мягкими, платье будет свитером, окна-двери вырастут, я вернусь.
Я полулежала, укутавшись в неудобное платье, время вязкое текло рядышком. Я ещё не знала, что в Башне нет ночи, что снов тут не должно. Мне снилось небо голубое-голубое, и мне кажется, оно так близко, и на небе том луна, белая дневная дымчатая. Приходи помечтать со мной. Приходи, ну пожалуйста. Я хочу слушать музыку и птиц, видеть луну эту тонкую и облака. Да только в Башне не было ночи, в Башне лишь тишина, громогласное эхо по пустым коридорам рыщет, трогает двери, что закрыты всегда. Не найти мне ответа и не выйти из Башни. Не отыщется небо никогда-никогда. Слышу, пегие крылья бьются – стены тревожат, и зовут, и тревожат, и тревожат меня.
Нет спасенья, простите! Я всего лишь девчонка, я не ангел бесплотный, я пришла наугад. Это ветер и зори, не прожитые вёсны, это небо, что плачет, что не ищет меня.
Слышу, крылья трепещут. Слышу, рушатся стены. Слышу, плачут-щебечут за решёткой скворцы:
«Расскажи, кто такая. Расскажи, что случилось. Мы поможем, поможем! Помоги! Помоги».
Не гулять тебе, светлая,
По моим небесам
Брезжит буря рассветная,
Растрепалась коса.
Не любить тебе, светлая,
И не ведать любви.
Тяжела безответная
На истоке зари.
Как нежны твои помыслы
И как тихи слова.
Не снести твоей гордости,
Тяжела голова.
Кружит страшное, тешится,
Зазывает во мрак.
Точно вечность безбрежная,
Твой излюбленный враг.
Не горюй, моя милая,
Белых звёзд не проси,
Не
Так с улыбкой носи
Своё платье шелковое,
Свой испуганный взор!
Вьётся пыль за подолами,
Смутный чертит узор.
Потанцуй же неистово
В свете бледной свечи,
Смотрят тени и призраки,
Ты молчи им, молчи.
Уходи беспечальная
В мир безумства и лжи.
Видишь? Башня зеркальная —
Вот тебе, сторожи!
Март. Во дворе снежно и холодно. У крыльца стоит бабушка в медицинской маске и варежках, держит папку с бумажками – в пенсионный ходила, там ещё работают, приёмные часы урезали, в коридорах кварцевые лампы дуют в воздух фиолетовым светом. Не знаю, как такое работает. Бабушка смотрит на меня, губы сжаты тонкие красные, помада выходит за контур, тени синие, старые, пахнут плохо. Я хотела как-то накраситься, не стала, отбросила. Помада мамина, её цвет. Бабушка вещи забрала: косметичку и украшения, только кольца мне оставила. Мамины пальцы тонкие, мамины кольца звонкие серебряные не по вкусу, не по размеру ей.
«Что, вас не закрыли ещё?»
«Не закрыли, – качаю головой. – Нам лабораторные делать с оборудованием. Преподаватели хотят нас видеть».
Бабушка смотрит зорко и зло, будто я виновата в нерасторопности тёток из пенсионного и в том, что автобус подорожал. Голубые глаза под голубыми тенями, под белыми линялыми кудрями. Куртка её полнит и старит. Ей нет шестидесяти. Она красивая, там под курткой, под помадой, когда дома, не злится когда, с папой красивая, с тётушкой Любой, не со мной.
«В дом иди», – говорит бабушка.
Папа спросит у неё, как дела. Она не ответит, на меня махнет – дура, мол, справку с места учёбы одну взяла, три надо было, мусорщикам надо было. «Что смотришь?» – скажет, отправит борщ в ковшике греть. Микроволновку в доме не жалуют, она микроволнами всех облучает, людям жить не даёт, из нутра своего пластикового за нами следит.
Бабушка идёт в дом, стучит, слушает, как собака тявкает, как папа по коврам тапками шаркает. На крыше крыльца сидит ворона: крылья черные, грудь серая. Сидит да на нас с бабушкой посматривает.
Не взяла справку, поругаться, с кем надо, не смогла, не отстояла своё право остаться в городской квартире, мамины вещи не забрала. Я гляжу на птицу, мне стыдно, мне жарко и горько, мне тесно в пуховике, в теле этом нескладном, трусливом. Как ребёнок нелепая, как ребёнок безвольная, бесправная, безголосая. Ворона каркает, скрипит, что ржавая труба. Дверь открывается, папа выглядывает. Бабушка бурчит, я за ней след в след, нога в ногу, прохожу и замираю.
Не дом.
Башня. Птичья комната. Из клетки, вытесанной прямо в стене, на меня глядит ворона: крылья чёрные, спинка серая, длинный клюв прутья ковыряет. Я боюсь, я ногтями обломанными стучу по стене. Холодный камень, воняет сыростью, а полу, то ли плесень, то ли мох. Боже, светится! Тонкая полоса сантиметров пять, точно лента диодная. Птицы каркают, стрекочут, щебечут. Добрая сотня птиц. Бьёт крылами о камень. Птицы. Птицы. Мне жутко. Ни окна, ни двери – не сбежать.