Башня спящих голосов

Мулева Евгения

***

«Ты чего молчишь? – Влада улыбается, подливает мне джина в стакан, сверху спрайт. Выпью – гадко на языке. – Есть парень, Аринка?»

Я мотаю головой. Нет. На всё нет. Не было. Нет. И не будет.

Пью.

На стене гирлянда – спираль серебряных лампочек. Смотрю, не моргая, до рези, до контрастных всполохов, цветных пятнышек. Пью. Джин пахнет ёлкой и спиртом, та же водка, только с можжевельником. Мерзкая водка. Спрайт сладкий, водка жжётся.

Влада перестала хохотать. Она пьяная, совсем пьяная: лицо красное, оттягивает ворот свитера. Мне нравятся её губы, такие пухлые и багряные, помада съелась, да не вся. Каштановые волосы, пухлые розовые руки, такие мягкие в узорах полустёртой хны.

Я слишком пьяная, чтобы думать. Я очень пьяная, я боюсь выкинуть что-то эдакое, молчу. Я ничего-ничегошеньки больше не буду говорить.

«Налить ещё?» – Владин сосед откупоривает вторую бутылку. Я подставляю ему стакан.

«Как не было? Ты ж красивая, – она морщится. Мои слова ей не нравятся, они не вписываются в её систему мира. – Ты красивая, – повторяет, но ничего не меняется. Я прежняя, нецелованная, сижу рядышком со стаканом невкусного бухла. – А чё так?»

Пожимаю плечами. Мне жарко в толстовке, мне жарко спьяну и жарко от стыда. Лучше бы соврала.

Влада стягивает свитер, ругается, её длинные серьги путаются в пряже. Под свитером у неё футболка с хохлатой синей птицей. Мне нравится Влада, её футболка, её странный шаманский стиль: большие серьги, чёрные-чёрные стрелки, пёстрые свитера, странные платья, её волосы, пахнущие травами. Влада смотрит на меня, все в комнате на меня уставились:

«Чё так? Чё, действительно?»

«Чё?»

«Она ещё маленькая», – объясняет Владин друг.

Маленькая, хорошая, отличница. Я киваю, я допиваю.

«Уже поздно. Мне пора», – лепечу, меня не слышат. Повторяю и ухожу. В коридоре мои ботинки завалены парой чужих сапог, из них воняет. Пихаю в сторону, сажусь на корточки, стекаю по стене. Мне сладко и страшно, мне весело. Но хохотать громче-громкого громовым грохотом, хохотать-хохотать-хохотать нельзя. Я застёгиваю ботинки, роняю куртку, надеваю куртку и выхожу.

***

Хохлатая синяя птица наклонила голову, смотрит-удивляется, глянцевые бусинки-глазки блестят.

Я трогаю прутья – сплошные. У клеток нет дверей. В Башни нет дверей…

В храме людно. Свечи плавятся, капает воск. Бабушка бормочет – молится. Мы с папой за её спиной. Папа Женя мнётся, переступает с ноги на ногу, ему жарко, он не любит церквей.

«Верить надо», – говорит бабушка. Они ссорятся на выходе. Вокруг нас люди, людей столько, столько машин, до нашей идти минут десять, огромная пробка. Сегодня праздник, все тянуться к монастырю, едут на автобусах, берут такси, пробка такая, что полуторачасового подкаста мне хватает только на половину дороги. Звенят колокола, воют собаки, сотни-тысячи-тьма собачья. Люди пихаются, люди в шубах, громоздкие вонючие меха. Пахнет ладаном, потом, спиртом – духами дешёвыми, одеколоном. Люди идут – целое море. Бабушка пихается, прорезает нам путь. Мне уже всё равно, полное ровное безразличие, мне душно. Если б мы жили в веке шестнадцатом, я бы стала ведьмой и не ходила бы по церквям.

«Верить надо. Вы не верите», – бабушка ворчит. По её мнению, это мы с папой Женей виноваты в том, что молитвы не срабатывают, что мама… На иве сидят воробушки круглые пёстрые, сидят-нахохлились. Им, маленьким, холодно. Под деревом крошки. До машины ещё далеко. Меня толкают, я падаю, долго-долго-долго падаю, толкаю кого-то. Ругаются.

Бабушка возмущается в ответ, хватает меня за руку, дергает, что сорняк из грядки и тащит, тащит, пихает в машину:

«Верить надо».

Я молчу.

В клетке сидят воробушки, маленькие нахохлившиеся. Вижу подле клетки золотой рычажок…

У реки холодно, у реки солнечно. Золотые листики падают с берёз, вода под ними будто светится. Всё искрится, осенним солнцем налито. В реке утки-мандаринки тянут шеи в нашу сторону. Мы с мамой прикупили им батон. Я где-то слышала, что уток нельзя кормить свежим хлебом, вредно им. Но мне пятнадцать,

а у мамы выходной. Мы не знаем, мы крошим хлебушек, утки крякают. Мне купили кулон – зелёный гладкий камешек, я повесила его на шею. Я потеряла его через месяц. Утки крякают, мама крошит им батон…

Я тяну за рычажок, и прутья со крипом поднимаются, они въезжают куда-то вверх вглубь стены. Воробушки смотрят на прутья, не верят своей свободе, с удивлением поглядывают. Я медленно отхожу. Вот один ближе-ближе подбирается, постоял и вспорхнул. У ворониной клетки механизм сбоку упрятан, прикрыт выступающим камнем. Я жму, жму ещё, поднатужившись. Сойку тоже освобожу! Я иду от клетки к клетке, глажу стены, щупаю камни, приседаю, встаю на носки. Что за дикость? Кто их запер? Птицы курлычут, птицы щебечут, хлопают крыльями. Ещё одна клеть. Последняя? Там гугуша – лесной голубь, такой на даче у нас жил: пёрышки – точно кофе со сливками, тонкая шея, в яблоне прячется. Горлица-горлинка-гугуша. Мама его гугушей звала, потому что гоготал. Мама.

Сзади дверь. Голубь смотрит, просит-просит. Там в больнице на окошке сидел такой же. Они прилетали, они мешали. Мама… Сзади дверь. Дверь. Я толкаю. Голубь смотрит. Дверь заела. Там в больнице… Я пинаю. Там зимою… Гули-гули… Я шагаю в коридор. За мной птицы. Стая. Стая.

Моя тень чернеет и растёт, всё крупнее и крупнее. У неё, у тени крылья. У неё, у злобной, когти и острючий длинный клюв.

Тени-тени – не открыла.

Тени-тени – позабыла

Да закрыла на засов.

Пляшут, девочка, виденья

Не найти тебе прощенья,

Ты обманщица, сестра.

Крылья-крылья – пахнет стужей,

Был любимый, стал не нужен.

Крылья-крылья – убегай.

Дремлют страхи за порогом,

Дремлют-дремлют, ты не трогай.

Ты беги, что хватит духа,

Коль позволим – убежишь!

Глава 3

Велеты-волоты

Я неслась по коридору, подобрав треклятые юбки, на пути моём вырастали колонны, падали пыльные гобелены. Я наступала на тряпки, на доски, ноги скользили. Я бежала в полумраке, прижимая к груди заветный камешек, тонкий зеленоватый свет вырывался из-под скрещенных пальцев недостаточно яркий, чтобы осветить коридор, едва различимый, хрупко преломленный. Только бы шорохи нас не учуяли. Только бы. Только бы! Камешек грелся в ладонях. Коридоры не заканчивались. Путаный лабиринт, нутро змеиное. Господи! Не бывают же башни такими огромными. Слышался рокот, точно вода на камни падала, точно грохотало по дороге огромное, железное, многотонное, точно в стены бились тысячи озлобленных молотов. «Беги, – кричали мысли, – Беги, Аринка!». Жуткая птичья комната всё ещё клокотала во мне, отзывалась тревогой, холодом.

Я что-то сделала, что-то неправильное. Беги. Камешек тёпленький мелко подрагивал, точно сердце. Тук. Туки-туки. Тук. Два желтых глаза в беспокойном сумраке. Я свернула, я едва не упала.

Если бы я знала хоть какой-нибудь заговор, молитву, заклинание…

Пришла. Посреди коридора стоял шкаф, большой такой метра два в высоту, да и вширь не меньше, едва-едва влез, только что стены не царапает. Ну и что мне теперь в шкаф лезть? Сначала в окно, теперь вот так? Но коридор этой махиной явно не заканчивался: с левой стены на меня поглядывала обветшалая фреска грязно-зелёная в свете камешка. На фреске вокруг дуба-великана выплясывали человечки с непропорционально длинными руками, половина дуба пряталась за шкафом. А люди те, кажется движутся. Движутся тени, бьются крылья ближе и ближе. Либо в шкаф – спрятаться, закрыться; либо…