Башня. Новый Ковчег 6
Шрифт:
Он вспомнил, как всего каких-то пару месяцев назад или чуть больше, он тоже шёл умирать. Коридор военного сектора не был похож на этот коридор Южной станции: здесь царил ветер, осыпающий Бориса солёными брызгами, а там — только спёртый воздух замкнутого пространства, гоняемый туда-сюда старой вентиляцией. И серые бетонные стены с двух сторон, безликие дублёры приставленного к Борису конвоя.
Тогда Борис шёл на казнь равнодушно — терять ему было нечего. Он понял это именно в том коридоре, глядя в безучастную спину идущего впереди офицера. Борису было не о чем жалеть, он ничего не оставил после себя, кроме кабинета, набитого антикварной мебелью, и такой же
Звучно печатали шаг за его спиной солдаты, а он, приноравливая свои мысли к их чеканной поступи, с каким-то удивлением думал о том, что нет ни одного человека, который бы его любил, для которого он был бы дорог. Кроме мамы, конечно, но мама — это мама, она не считается. А больше никто. Никто. Вот и получалось, что всё, к чему он стремился — деньги, власть, привилегии, красивые женщины и вещи — в одночасье обернулось лепреконовым золотом: сияло ярко, а на деле оказалось потёртыми фальшивыми медяками. Поэтому и не жалко было ему тогда умирать. Не держало его ничего. А сейчас — держало.
Борис добрался до нужной опоры, чуть помедлил, привычно усмехнулся и шагнул внутрь. Спускаться с больной ногой было неудобно (подниматься оказалось легче), и Борис, в упрямом желании прогнать боль, принялся, как в детстве, считать ступени — один, два…, пять. Где-то на десятой или одиннадцатой сбился, снова вернулся к своим смертям (звучит абсурдно, но его судьбе не откажешь в чувстве юмора), и к той, которая не состоялась, и к этой, новой, что ждала его за поворотом. И к краткому отрезку жизни между ними, авансом выданному ему, в который провидение умудрилось впихнуть всё, на что иному человеку не хватает и сотни лет: воскресшую дружбу, общее дело, настоящих людей рядом и любовь, ту самую любовь, которой, как Борис всегда считал, не бывает.
Всё это развернули перед ним, показали, даже дали потрогать, а потом, ловким жестом фокусника смахнули в глубокий тёмный сундук, из недр которого дохнуло нафталином и сыростью — запахом старости и смерти, а взамен предъявили билет в один конец, в преисподнюю. А он-то, наивный, думал, что сумел с этого поезда соскочить. Словно это когда-то кому-то удавалось.
…Последние ступени он преодолел почти бегом. Понимал, что сейчас окажется за дверью, на открытом пространстве, где действовать придётся быстро и без проволочек, не отвлекаясь на посторонние мысли. Потому, наверно, и спешил оставить за поворотом последнего лестничного пролета своё прошлое, в котором в тугой узел сплелось многое: тёмное и светлое, фальшивое и настоящее, расчётливое и безрассудное. Да, всё оставлял Борис позади: дружбу, предательство, звонкий хохот монет, сладкий запах власти, неудавшееся счастье, чужих женщин и случайных детей. И ещё маленькую, стремительную женщину с насмешливым прищуром серых искрящихся глаз — её он тоже оставлял…
***
Илья Титов напряжённо вглядывался в океан, стоял позади Верховного и, вытягивая и без того длинную шею, пытался рассмотреть сквозь наступающую темноту, что же там происходит. Нет, сам океан Илью интересовал мало, хотя, если уж говорить начистоту, снаружи Башни Илье Титову за свои двадцать лет бывать ещё не приходилось, а тут такая оказия выпала — сопровождать Верховного и не куда-то, а на Южную станцию. Отсутствием любопытства Илья никогда не страдал и первые пятнадцать-двадцать минут, как
— Господин Верховный правитель…
Ставицкий его не услышал или сделал вид, что не услышал. Верховный застыл у самой кромки, судорожно вцепившись маленькими сухими ручками в железный поручень ограды. Ограждение это тянулось почти по всему периметру и обрывалось, не доходя двух-трёх метров до лестницы. Здесь край платформы был ничем не защищён, почему — Илья не знал, но предпочитал держаться подальше от этого места. Океан гудел где-то внизу, поднимая время от времени волны, и эти волны с рёвом обрушивались на бетонные плиты, падали плашмя, пытаясь дотянуться хоть до чего-нибудь, не дотягивались и, шипя в бессильной злобе, отползали назад. Илья не мог признаться себе, но всё это его слегка нервировало.
Верховный, судя по всему, испытывал нечто похожее. Потому, наверно, и замер, как прикованный, рядом с оградой, вглядываясь вдаль. Илья знал, куда он смотрит — на огромный, качающийся на волнах буй непонятной и громоздкой конструкции.
Этот буй (или плавучий модуль, так, кажется, называл его тот трясущийся от страха инженеришка — Илья вспомнил вытянутое перекошенное лицо и зло ухмыльнулся) был соединён с платформой двумя мостками, и сейчас на одном из мостков, почти посередине, ухватившись рукой за перила и согнувшись в три погибели, стоял Золотарёв.
Золотарёв кашлял. Илье не нужно было слышать, чтобы понять это — они были напарниками, и за то время, что они служили с Золотарёвым вместе, Илья насмотрелся на всё это вдоволь.
Кашель у того приключался вдруг, ни с того, ни с сего, как считал Илья. Сначала Золотарёв начинал подкашливать, тёр нос и покрасневшие глаза, дышал со свистом, а потом его скрючивало — он кашлял словно лаял, хватал посиневшими губами воздух, и в груди что-то мокро хрипело.
— Астматик я, братишка, — однажды признался Золотарёв. — Но это ничего, это нормально… главное прокашляться, а там уж…
Илья Золотарёва не любил, презирал со всей силой здоровой и эгоистичной молодости, правда, насчёт приступов кашля своего напарника Илья особо не распространялся — у начальства, уж наверно, свои доводы были, раз они взяли этого доходягу в армию.
И вот теперь этот самый доходяга застрял между станцией и буем, на котором крутилась или уже не крутилась какая-то непонятная Илье турбина.
А океан словно сошёл с ума.
Он бросал и бросал свои волны на мостки, соединяющие станцию с плавучей конструкцией, которая качалась на волнах подобно гигантскому поплавку. Мостки ходили ходуном, при каждой новой штормовой атаке они вздымались, страшно горбились и, казалось, ещё один удар, и их переломит как сухое дерево.
Золотарёва отправил к турбине Верховный (сам-то Сергей Анатольевич струсил, не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы это понять), и на самом опасном участке — на открытых, ничем не защищённых, шатких мостках — Золотарёва, как назло, одолел кашель и пришедший вслед за кашлем страх. Илья видел, что Золотарёв отпустил трос, который был протянут прямо над перилами, а этого делать категорически не следовало. Мостки могут и не выдержать, вон их как корёжит, сложатся на раз, два, три, и унесёт вместе с этими обломками в океан, а вот стальной трос — надёжная страховка, он как поводок держит плавучий модуль с турбиной.