Башня. Новый Ковчег 6
Шрифт:
— Ну, хорошо, допустим, Совет действительно не мешает омолодить. Тут я согласен. Но… почему именно он?
Павел и сам до конца не понимал, отчего это вызвало в нём такую волну возмущения. Конечно, с зятем отношения у него были своеобразные. Нет, враждовать они не враждовали: Павел парня принял… как смог, так и принял. И даже признавал, что Шорохов сильно изменился — в лучшую сторону. А, может, как утверждала Анна, не изменился, а просто повзрослел.
События четырнадцатилетней давности на всех них наложили свой отпечаток, но на Кирилла они подействовали по-своему. Он словно смахнул с себя напускную браваду, малолетнее ухарство, все эти обезьяньи ужимки, что так раздражали Павла, и взялся наконец за ум. Экстерном сдал экзамены за последние три школьных года и даже умудрился поступить на инженерную специальность. Разумеется,
Парень хвостом бегал за Павлом, нудел, упрашивал, нёс какую-то околесицу про якобы математические способности Кирилла, про то, что сам Гоша ни в жизнь бы не решил ту задачу с плато, и до такой степени надоел, что Павел уже не знал, куда от него деться.
— Паша, смирись, — однажды сказала ему Маруся. — Ну пусть Кирилл учится. Сделай исключение.
И протянула ему какой-то документ из учебной части, явно добытый не без стараний Гоши.
— Чёрт с вами! — сдался Павел, ставя размашистую подпись. — Пусть учится. Но если только…
Никакого «если только» не произошло. И хотя сам Павел был уверен, что за год Шорохов программу трёх последних школьных лет не осилит (слишком всё было запущено, тут никакие светлые мозги не помогут), Кирилл и тут его удивил. Парень оказался на редкость упорным: днём работал, а вечерами корпел над учебниками, и не без помощи Гоши, Ники и остальных ребят сдал-таки экзамен и даже был зачислен сразу на второй курс…
— Так почему он? — повторил Павел свой вопрос.
— Почему? — Величко пожал плечами. — Я думал, ты понимаешь. Но сейчас вижу, что нет. Считаешь, что я назло тебе Шорохова в Совет пихаю, из вредности?
— Да как вы…, — задохнулся Павел от возмущения. Хотя тут проницательный Константин Георгиевич был как раз таки прав. Именно так Павел и считал.
— Ну а раз ты так не считаешь, — невозмутимо продолжил Величко. — То, стало быть, признаёшь, что, раз я Шорохова двигаю, значит, на то у меня есть свои причины. И вот сейчас, Паша, ты эмоции свои убери и послушай меня. Помнишь, как мы производство на сушу переносили, лет девять назад?
Павел кивнул. Такое не забудешь. Сектор Величко был последним, кто покинул Башню. Они здесь на Земле уже успели карьер глиняный найти и освоить, дома возводить стали, школы, больницы. Женщины уже детей на Земле рожали, а Константин Георгиевич, словно крот, окопался в Башне и наотрез отказывался высовывать даже нос на сушу.
— Да, Павел Григорьевич, по лицу вижу — вспомнил. Мне твоя земля тогда комом поперёк горла стояла. Инициативы и авантюры опять же твои бесконечные. Ты на меня наседал, а я сопротивлялся, как мог. В Башне же всё налажено было, работало, как часы, а первое правило инженера какое? Правильно: работает — не трогай. Вот я и не трогал. Но ведь и у меня в секторе свои горячие головы были, которые тоже в бой рвались, которым тесно стало в четырёх стенах. Молодёжь в основном, конечно. А заводилой этой молодёжи, догадываешься, кто был? Он, твой зятёк. Ох, сколько он тогда, да и потом, чего душой кривить, крови моей попил — вспоминать страшно. Да я его, можно сказать, больше чем ты, недолюбливаю. Характер у Шорохова, не приведи господь, упёртый, бескомпромиссный. Всё наскоком, на голом энтузиазме. Но тем не менее признаюсь перед тобой, как на духу, в том, что мы тогда сделали, основная заслуга — твоего зятя. Организатор он от бога. Соображает быстро. Порывист, конечно, этого не отнять. И опыта не хватает. Но… есть ещё одна вещь, и её я тоже хочу тебе сказать. Знаешь, кого мне Шорохов сильно напоминает? А? Вижу — понял. Да, всё так. Ты, Паша, в этого парня как в зеркало глядишься. Правда, видишь только недостатки. А достоинства силы духа не хватает разглядеть. Ведь в таком случае тебе и свои собственные достоинства признать придётся, — в прищуренных глазах Константина Георгиевича мелькнула насмешка. — А этого ты делать не умеешь.
Павел раздражённо дёрнулся. Он уже не в первый раз слышал подобное. От дочери. От Анны. Даже тактичный и не вмешивающийся в чужие дела Мельников как-то обронил, что они — Павел с Кириллом — сделаны из одного теста. А смешной майор Бублик, полюбивший заглядывать к
Сейчас то же самое говорил Величко. И его откровенные, высказанные без обиняков слова раздражали Павла, поднимали в душе бурю негодования и протеста.
— М-да, вижу, Паша, нелегко тебе, — в глазах Константина Георгиевича мелькнуло сочувствие. — Но ты всё же остынь и постарайся понять. Вот дочь твоя поняла, умная она у тебя девочка. И выбор сделала правильный. Не за красоту себе мужа выбирала.
— А за что ещё? — раздражённо бросил Павел. Смотреть на Величко в этот момент ему не хотелось, и он опять отвернулся к окну. Глядел, как медленно отходит от берега баркас, сопровождаемый лаем неизвестно откуда взявшегося на пристани чёрного с белыми подпалинами пса. Лиля Островская, которая так никуда и не ушла, сидела на краю причала, опустив ноги в воду. Чуть поодаль от девушки светлым пятном белели брошенные сандалии. Пес подскочил к ним, понюхал, и Лиля, на минуту отвлекшись, цыкнула на пса, махнула рукой. Тот отскочил, зашёлся весёлым лаем и тут же бросился вдоль берега, пытаясь нагнать уплывающий баркас.
— Так за что? — переспросил Павел, разрывая повисшую тишину.
— Так за качество одно. Редкое качество, — Величко уже не улыбался. Был собран и серьёзен. — Ты ведь не хуже меня понимаешь, что в моём секторе специалисты и покруче Шорохова найдутся, спецов у меня хватает, но я пока ни в одном из них того качества не увидел. А в Кирилле оно есть. Только прежде чем я тебе его озвучу, позволь задать один вопрос. Ты, Павел Григорьевич, задумывался, почему люди к власти рвутся?
— По разным причинам, — буркнул Павел.
— Именно. По разным. И вот в этом-то всё дело. И тут надо на мотивацию смотреть. Одни из чистых амбиций наверх лезут, самолюбие потешить, доказать кому-то, что они лучшие. Других влечёт презренный металл. Третьих — возможности, которые эта самая власть даёт. Но есть, Паша, ещё одна категория людей. Их немного, но тем они ценнее. Это те, которые понимают, что могут сделать мир лучше. Которые не для себя — для всех. Идеалисты… Помнишь, Паша, как мы тот Закон принимали? Как ты тогда бледный перед всеми нами стоял, цифры озвучивал. Как Вениамин Самойлович, тогдашний глава сектора образования, тебя чуть ли в лицо упырём назвал, попрекнул, что ты за цифрами человеческих жизней не видишь? А я тебя поддержал. На голосовании первым руку поднял, знал — не подниму, никто не поднимет. Даже Ледовской со Звягинцевым, а эти-то всегда за тебя были. И когда вы с Литвиновым власть делили, сошлись в схватке, как два барана — и тогда я твою сторону принял. Хотя, если честно, Борис мне всегда больше импонировал. Гибче он, хитрее. А ты…, — Константин Георгиевич задумчиво постучал пальцами по подлокотнику кресла, бросил на Павла взгляд, удивительно молодой взгляд на старом, изрезанном морщинами лице. Усмехнулся. — Нет, не прав был Вениамин Самойлович, когда сказал, что ты за цифрами людей не видишь. Видишь. Как раз людей ты и видишь. Не себя. Не богатство своё. Не амбиции. А людей. Будущее человечества. Дело. Ради этого и живёшь. И зять твой тоже ради этого живёт… Так вот, именно по этой причине я завтра и буду рекомендовать в Совет Шорохова. А ты, Павел Григорьевич, эту кандидатуру поддержишь и утвердишь.
***
На пригорке показался дом, и Павел непроизвольно, как это с ним всегда случалось, ускорил шаг.
Странно, но это понятие — нет, даже не понятие, а чувство дома — пришло к нему только здесь, на земле. За все годы, прожитые в Башне, он привык рассматривать те квартиры и комнатушки, что когда-то служили ему местом обитания, как что-то временное, ненастоящее. От детских лет о доме остались только невнятные воспоминания, овеянные обидой и горечью утраты; многочисленные комнаты в общежитиях были не больше, чем просто местом для ночёвок; а первая взрослая квартира, где они жили с Лизой, и где маленькая Ника училась ходить, звонко хохоча и держась ладошками за стены, казалась теперь чем-то призрачным. Даже роскошные апартаменты на Надоблачном, превратившиеся после смерти жены в душный склеп, за почти пятнадцать прожитых там лет не стали ему родными. А вот этот дом, деревянный, неказистый, не самый просторный (вместо полноценного второго этажа — мезонин), влюбил в себя с первого взгляда.