Батарея держит редут
Шрифт:
– Алексей Петрович служивого человека любит и попечение о нем имеет; с ним служить надежно, ибо артель атаманом крепка. Вот, помнится, был случай. Один майор с Грузинского гренадерского полка по фамилии Швецов попал в засаду чеченцев. Доставили они его в аул и выставили на общее посмеяние. Это у них навроде даровой потехи, сбегаются к пленнику и начинают измываться: плюют в лицо, бросают камни, царапают кинжалами и всяко оскорбляют. Потом посадили майора в яму и назначили выкуп – 10 арб серебра. Позже, правда, снизили требования до 250 тысяч рублей. По всей России была открыта подписка, мы тоже складывались по возможности. И сколько бы тянулась такая бодяга, никто не знает, но тут на Кавказ прибыл
Урядник был не прочь начать новую историю, но тут подал голос Болдин. Прошедшие полгода позволяли ему считаться настоящим кавказцем и участвовать в разговоре на равных, тем более что впечатлений у него за это время хватало на пять лет прежней столичной службы. Он рассказал, что недавно в одном из гарнизонов ему довелось познакомиться с офицером Нечволодовым. Тот начинал службу еще при Суворове и выказал столько храбрости, что удостоился высоких наград. К сожалению, страсть к приключениям и драчливый характер препятствовали его карьере. За одну громкую дуэль его лишили чина, орденов и сослали на край земли. Он бежал оттуда на английский корабль и был готов отправиться на нем в Индию волонтером. Случай свел его с нашим послом Воронцовым, который выпросил ему прощение у императора Александра. Нечволодов был определен прежним чином в 20-й егерский полк и совершил новые подвиги, возвратившие ему ордена и принесшие чин капитана.
Он храбро сражался в Отечественную войну, получил орден Св. Владимира и чин подполковника. Но спокойная жизнь была ему противопоказана. По возвращении из Франции, получив назначение в один из драгунских полков, он проиграл 17 тысяч казенных денег и был снова разжалован в рядовые. Прежний государь, помня молодецкую службу, перевел его на Кавказ, где он проявил чудеса храбрости и обратил на себя внимание Ермолова. Тот ходатайствовал о его помиловании, и государь пошел навстречу: вернул майорский чин и ордена, заслуженные еще при Суворове.
– Мне довелось познакомиться с ним, когда ездил с поручением главнокомандующего в Мцхету. Теперь это солидный человек, женатый на черкешенке, показывает себя рачительным хозяином в доме и вверенном гарнизоне. Прежние чудачества оставил, а из новых имеет только одно: славит своего благодетеля генерала Ермолова. Выстроил часовню во имя раба Божия Алексея, перед которой производит торжественные построения, развод караула и еженедельные молебны о его здравии...
Подобные разговоры, выражающие симпатию, а подчас несомненную любовь к главнокомандующему, звучали в то время во многих полках. Иное дело высшие круги Кавказского корпуса. Разногласия между начальниками уже не были секретом, как и благоволение императора к одному из них, поэтому многие приняли сторону Паскевича. Среди них были претерпевшие от властного и язвительного Ермолова, но также и иные ловкачи, всегда держащие сторону сильнейшего. Они особенно оживились с приездом в середине февраля начальника Главного штаба генерал-адъютанта Дибича.
Дибич был сыном прусского офицера, приглашенного на русскую службу Павлом I. При рождении он получил пышное имя: Йоханн Карл Фридрих Антон, но в России стал зваться просто и незатейливо: Иван Иванович. Исполнительный и трудолюбивый немец сделал успешную карьеру, а после того как сыграл заметную роль в раскрытии заговора декабристов, стал доверенным лицом
Ермолов отнесся к появлению высокопоставленного судьи с должным почтением и объявил, что готов всемерно содействовать его миссии. Первые дни между ними царило полное согласие. Ознакомившись с положением дел, Дибич не обнаружил тех упущений в службе, о которых доносил Паскевич. Не подтвердились также злоупотребления и жалобы на жестокость Ермолова. «Я нашел там войско, одушевленное духом екатерининским и суворовским», – высокопарно выразился он в своем первом отчете государю. Тот обрадовано ответил:
«Дай Бог, чтобы я скоро получил уведомление... что все не так плохо, как, к несчастию, кажется по сведениям, которые оттуда доходят; я уж не знаю – чему верить; я жду, чтобы окончательно судить, вашего донесения».
Но вот наступила пора выслушивать другую сторону. Как и следовало ожидать, все немцы: Бенкендорф, брат шефа жандармов, и чиновники иностранного ведомства, подчиненные Нессельроде, – были настроены резко против Ермолова по причине его многочисленных насмешек. Их мнение разделяли, хотя и не столь решительно, Воронцов, Долгорукий и несколько других менее значительных военных. Но главным противником Ермолова оставался, конечно, сам Паскевич, выказывающий особую непримиримость и мелочность, мало сообразующуюся с его положением. Вот выдержка из его объяснений Дибичу по поводу того, что он не придерживался правил субординации:
«Генерал Ермолов упрекает меня, что я говорил полковникам: государю напишу. Это слово заставило все делать. Вы застали армию 1) одевающуюся, 2) люди удовлетворены, 3) несколько выучены. Все это надо приписать этому магическому слову. Слово: к Ермолову напишу, не имело бы никакого смысла, значения, заставило бы их смеяться, ибо генерал Ермолов: 1) опустил оную армию, 2) недопуски были большие, 3) позволил ходить в лохмотьях. Каким образом можно было мне грозить тем человеком, который всем беспорядкам причина? Надобно было выше власти генерала Ермолова, которая заставила бы все это сделать. Я думал, что я имел эту власть – не написать, но сказать на словах. Слова, которые сделали важнейшую услугу. Ибо армия готова будет к походу! Флигель-адъютант Паскевич».
Дибич морщился от корявости слога и странной логики: оказывается, одного лишь слова было достаточно, чтобы в два-три месяца обмундировать армию и сделать ее боеготовой. Далее от Паскевича последовало несколько писем, обвиняющих Ермолова в неверной национальной политике. Ермолов выставлялся угнетателем ханов, возбудившим в мусульманах ненависть к русским. Приводились имена казненных по его приказу местных правителей. Затем говорилось о его попытках добиться поддержки со стороны грузинского дворянства, оказавшихся безуспешными вследствие глубокой ненависти, которую он сумел внушить населению. Приводились также примеры преследования мусульман за веру и казни священнослужителей за отказ идти против установленных религиозных правил.
Проверка всех подобных обвинений заняла бы много времени, и Дибич решил ограничиться лишь одним: вызвал представителей грузинского дворянства и спросил про их обиду. Те долго мялись и бормотали что-то невразумительное, пока один смельчак не выдавил:
– Мы лишь за то недовольны им, что он сказал, будто у грузин вместо голов – тыквы...
Понятно, что на подобную ерунду не стоило тратить времени, тем более что новый государь требовал быстрого исполнения. Тогда в отношении Ермолова Дибич сделал свой вывод: