Байкал - море священное
Шрифт:
На строительстве были заняты не только вольнонаемные рабочие, широко привлекались ссыльно-каторжные и арестанты, а также ссыльнопоселенцы. По согласованию с железнодорожным управлением им определялись срок и место работы, размер заработной платы. Был учрежден институт земских заседателей и урядников, которые осуществляли надзор за ущемленными в правах людьми. Впрочем, эти, последние, охотно шли навстречу пожеланиям правительства, поскольку им сокращался срок каторги на одну треть, а ссылка почти наполовину.
Люди разные, так не похожие друг на друга, сошлись на маленьком клочке земли, и тесно им было, и неприютно. А вокруг, куда ни кинешь взгляд, тайга, разное про нее слышали, а больше пугающее своею загадочностью и суровостью. Бывало, что и у вольнонаемного вдруг сожмется сердце от недоброго предчувствия. А что до «каторги», так у той и вовсе на душе неспокойно. Где потруднее, куда другой сроду не сунется, гонят ее, горемычную.
Шальные и дерзостные, но тогда отчего мне жалко их? Все-то чудится: не живут, а лишь делают вид, что живут, и смеются тогда, когда хочется плакать, и вовсе не потому, что такие уж ершистые, все б вперекор делали, а просто не умеют плакать, не обучены…
Года три назад шел я по Кругобайкальской железной дороге, не обходя темных и теперь уже не живых тоннелей, поезда нынче катят по другой магистрали, высоко поднявшейся над этою, прежнею. Шел, и чувство грустное, нежное владело мною, и я видел людей, которые уже давно живут в моем воображении, и говорил с ними, случалось, что и спорил… Вот здесь, на сороковой версте, в те годы стоял рабочий барак, но жили в нем не вольнонаемные, а каторжные. И был среди них Большой Иван, власть над другими имел великую, сам урядник опасался спорить с ним. Большой Иван никогда не работал, его урок выполняли другие и не видели в этом ничего обидного для себя. Но это было вначале, а потом случилось что-то с каторжными, и даже самый слабый из них уже не робел перед Большим Иваном, и голову держал высоко, хотя не однажды был бит нещадно. Но, отлежавшись, опять делался прежним. Смущение пало на Большого Ивана, и он едва ли не в первый раз по приезде сюда вышел из барака и увидел тайгу, суровую и грозную, шумела она кронами высоких деревьев, заслоняющих небо, нашептывала о чем-то… И хотел бы Большой Иван разгадать, про что нашептывала, да была у него душа стылая, неприветливая, оскудевшая на доброту в долгих и злых скитаниях, не сумел ничего разгадать… Подозвал к себе того, слабого, спросил про то, что нечаянно пришло в голову, и услышал в ответ:
— Ко всем она одинакова, тайга, к сильному ли, к слабому ли. Осердясь, сомнет в одночасье. Про то и нашептывает.
Мы все равны перед нею, и нету меж нас атамана, один подле другого, плечо к плечу, так и держимся.
Услышал Большой Иван, и пришлись эти слова не по сердцу не хотелось делить власть ни с кем. Постоял в раздумье, ушел в тайгу, долго, пока и вовсе не сделалось темно, бродил черными тропами, и мысли в голове были, как эти нехоженые тропы, тоже черные. А потом, крадучись, подошел к бараку с охапкой сухой соломы в руках, подпер узкую тесную, двоим не разойтись, дверь толстой жердиною и подлюг. Оконцы в бараке узкие, на сибирский манер, и головы не просунешь, затянуты тусклой слюдяною пленкою.
Недолго пробыл возле барака, поглядел, как живо и весело взялись языкатые сполохи, побежали по стенам,
Заполыхало окрест, разбежался огонь на десятки верст в разные стороны, и звери очумело метнулись к Байкалу, надеясь сыскать в прохладных волнах защиту. И люди туда же кинулись… Но не все дошли, огонь оказался проворнее, обложил со всех сторон, и страх, и отчаянье пропитали воздух, далеко слышны были людские проклятья. Случалось, доходили до Большого Ивана, и тогда он останавливался, прислушиваясь, и злая усмешка кривила лицо, уже и не то, привычное в холодной непроницаемости, которая пуще больших темных рук пугала «каторгу» и заставляла подчиняться чужой и недоброй воле, другое нынче лицо у Большого Ивана, пепельно-серое, с красными пятнами от ожогов, не спокойное и властное, безумие коснулось уже огрубелых и суровых черт… Носился Большой Иван по тайте, как очумелый, потеряв себя, прежнего, неторопливого в движениях, кричал, обеспамятев, оставляя пожоги там, где земля еще не облита огнем:
— Что скажешь: лихо ль тебе?! Лихо ли?!
Он спрашивал у тайги, но ответа не было, и это еще сильнее злило, думал, что она, упрямая, не желает говорить. «Ах, ты еще так?.. Так?..»— восклицал он и бежал дальше… Он ненавидел тайгу, она посмела отнять власть над «каторгою». Странно, он лишь сейчас понял, что его совсем не тянуло на нолю: там не всегда был властен над жизнью других, с ним могли и не посчитаться, сказать холодно:
— Эй, потеснись-ка!..
Другое дело с «каторгою», вся была у него в руках, что бы ни сказал, чего бы ни пожелал, немедленно исполнялось и не вызывало у людей пи удивления, ни досады. И он привык к этому, думал, так будет всегда. Но вдруг случилось что-то с людьми, непонятное что-то, тревожащее… Он уже давно приметил это, но все надеялся, что вот завтра жизнь опять сделается привычною, такою, какою только и принимал ее. Но наступало «завтра», а ничего не менялось, больше того, в лицах людей начал примечать дерзостное, упрямое слышал порою:
— Это не в камере… Тайга уравняла нас, над всеми властна, и над тобою тоже. Захочет — раздавит…
Слышать-то слышал, однако ж не сразу понял, отчего такое брожение в людях… Помнится, велел одного, уж больно настырного, дружкам, которые все еще держались за него, отвести в тайгу и удавить, чтоб другим неповадно было. Так и сделали, но и это не поменяло людей. Долгие часы просиживая на парах в раздумье, он не умел ничего понять, потребовалось выйти из барака, чтобы осенило… Догадался, кто его враг, и решил отомстить…
Большой Иван носился по тайге и с каждою минутою разум его делался все слабее, и вот наступил момент, когда он уже ничего не мог бы сказать про себя: ни кто он, ни что делает… Одежда была изодрана в клочья и горела, а он словно бы не замечал этого, не чувствовал боли и все спрашивал, но уже голосом обессилевшим и тусклым:
— Лихо ль тебе? Лихо ли?..
А скоро, куда б ни глянул, всюду горело… Обессилев, остановился и тут увидел, как большое и с виду сильное дерево вдруг вспыхнуло, осветилось, и прошло не так уж много времени, как обгорело, обуглилось, сказал себе, что это обыкновенная головешка, и хрипло рассмеялся. Нравилось унижать, и нынче, находя вокруг следы слабости и потерянности, торжествовал, и глаза блестели, и это было не только безумие, другое что-то… может, упоение собственной властью над сущим.
Он не должен был выйти из огня, но судьбе было угодно распорядиться по-другому… Вышел к Байкалу, к узкой прибрежной кромке, вдоль которой расположились солдаты железнодорожного батальона, сделал шаг-другой и упал… Но упал не потому, что уже не осталось сил, еще был в состоянии двигаться, а потому что грудь пробили пули. Может, солдаты приняли его, большого и красного, за наваждение и в страхе не сумел» совладать с нервами, а может, стреляли из жалости?.. В рапортах по случаю трагического происшествия об этом не сказано ни слова. Но через год-другой родилась легенда о горящем человеке, и не было в легенде ничего о Большом Иване, она рассказывала о человеке, который, долгие годы жил на дальних байкальских островах, промышляя зверя, и лишь изредка выходил к людям. Но однажды поутру увидел горящую тайгу — и стало на сердце больно, так больно, что и смотреть невмоготу. И тогда отвязал лодку и оттолкнулся от берега… Думал помочь тайге, но был не в силах сделать этого. А боль на сердце и жалость с каждою минутою становились все больше, и тогда он шагнул в огонь… Тихим вечером стоит очутиться в той и поныне не отболевшей, со слабыми, от малого прикосновения вздрагивающими березками тайге, как услышишь горькое, заунывное, и тревожно сделается, опаска придет нечаянная, но вовремя успокоишь себя тем, что уже слышал от людей. Сказывали: то земля стонет. Стонет и взывает к людям: помните!..