Байкал - море священное
Шрифт:
Марин слушала и улыбалась, говорила:
— У нас такое случалось и раньше, помнишь?.
И сказывала одно из своих воспоминаний, которые редко и поэтому особенно ярко освещали ее теперешнюю жизнь.
— Помню… — говорил Сафьян, и это не было обманом, он и впрямь верил в то, что говорил. Приучил себя верить, и это казалось естественным. Он даже думал, что, если бы вдруг перестал верить тому, о чем сказывала жена, жизнь сделалась бы скучной.
Догадывалась ли Мария об этой его игре? Скорее, нет, хотя временами казалось странным, что из памяти Сафьяна ушло многое, подчас дорогое ее сердцу. Бывало, что обижалась и говорила:
— Ах, какой ты непамятливый, просто ужас!..
И он смущенно разводил руками:
— Прости…
Мария не знала про себя главного, а вот Сафьян знал… От поселенцев услышал, как
— Бедненькие! Жалко-то мне их как! Жалко-то!..
К Сафьяну часто приходили люди, рассказывали о народных муках, о необходимости делать что-то, полагая, что жить так дальше нельзя. Она слушала и вроде бы соглашалась, но, когда они уходили, качала головою:
— Все, чего хотят твои друзья, не случится. В жизни всегда найдется место и горю, и радости. И люди не станут похожими друг па друга, вон даже воробьи во дворе — и те разнятся, у каждого свой резон…
Чувствовала, Сафьян не понимает ее, пыталась объяснить, но пе умела этого сделать и огорчалась. Не нравилось, что между ними было что-то разделяющее их, будто опасалась, что с каждым годом это неясное что-то будет разводить их все дальше друг от друга. Хотела бы, чтобы они жили лишь заботами друг о друге, но догадывалась, его волновало не только это.
Однажды Мария ощутила б себе удивительное и замерла вся, прислушиваясь, а потом, не совладав с радостью, которая сделалась нестерпимою, выбежала за ворота, хотела сейчас же отыскать Сафьяна, но не знала, в какую сторону идти Долго стояла возле черной, покосившейся, на темных кожаных связях калитки, а потом медленно пошла но улице, встречая редких прохожих и разглядывая избы но обе стороны. У нее было такое чувство, что она сроду не видала этого, в душе зрело смущение и, постепенно смешавшись с радостью, которая горела все так же нестерпимо, сделала ее если и не шальною, то беспокойною. Было боязно: а вдруг уйдет, не расцветши, и Мария часто останавливалась, прислушивалась к себе, боялась, что это ошибка и под сердцем вовсе не дает знать короткими сильными толчками ребенок, а просто что-то случилось с нею, может, захворала. Мария вышла за околицу и скоро очутилась в редком березовом лесу, ветки были голые и страшные, а небо черное и какое-то безжизненное, снег хрустел под ногами, тоже не белый. «Ой, маменька!..» — сказала Мария и опустилась на серый замшелый пенек, стряхнув тугую снежную корку, и задумалась сразу обо всем: и о себе, нежданно-негаданно ощутившей радость, и о Сафьяне: увидеть бы его, сказать, что ребенок заскучал во чреве, тесно ему там, вот обрадуется Сафьян!.. Ни слова не говорила мужу про себя, стеснялась: все-таки не молода… А еще мысли тянулись к старикам, у которых жили с мужем, милые, добрые, и они обрадуются!..
Мария сидела на замшелом пне, задумавшись, и не заметила, как подошли трое, жандармы, перебили мысли, сказав походя:
— Поселенка… Ишь расселась!
Ушли, а она еще долго слышала это насмешливое: «Поселенка…» — и не сразу поняла, что это про нее… А когда поняла, растерянность пала на сердце и отодвинула радость.
19
В прошлом году, под масленицу, Мефодий Игнатьевич посетил северную российскую столицу, поехал просто так, какого-то конкретного дела у него не было. А впрочем, желание узнать, что говорят в Петербурге о строительстве Кругобайкальской железной дороги, разве не есть дело?.. Побывал на Каменноостровском проспекте у Витте. Министр узнал его и, только речь зашла о стальной магистрали, пролегшей через Сибирь, сделался озабоченным и откровенным, от него и услышал, что отношения России с Японией находятся на грани разрыва, и это, помимо чисто политических и экономических причин, усугубляется
Много чего рассказал министр и о государе-императоре. Оказывается, еще в девяносто седьмом году Николай II пообещал гостю кайзеру Вильгельму вовсе не принадлежащий ему порт Киао-Чао и с этой целью распорядился забрать его у азиатов. Немалого труда стоило министру убедить государя отказаться от этой мысли… Впрочем, склонность к авантюристическим действиям, кажется, являлась одною из черт русского царя, ровно через год он вдруг санкционировал захват Константинополя и повелел ввести в Босфор российскую эскадру. Одному богу известно, чем было вызвано неожиданное решение государя, которое могло привести к большой европейской войне. К счастью, и на этот раз удалось уговорить царя отказаться от своего намерения. Но долго ли так будет продолжаться? А что, если в какой-то момент рядом с самодержцем не окажется расчетливого, с холодною головою политика?..
Мефодий Игнатьевич лицезрел царя в Летнем саду, уж так получилось… Гулял тот со свитою, глядел па пышное окружение благосклонно, всех прочих забредших в сад не замечая. В малиновой рубашке и шароварах, он прошел близко от Студенникова, так что тот услышал слова, с легкостью опущенные им: «Коль вы так полагаете, я велю…» Странно было слышать эти слова, показались безвольными и мало что значащими. Наверное, так и есть, и государь редко когда имел свое мнение и чаще поступал согласно мнению приближенных к нему людей. Во всяком случае, это суждение укрепилось в царском окружении, а потом переселилось на страницы книг, в устные рассказы о государе.
Так-то так, но тогда отчего Студенников не хотел согласиться с этим суждением, думая о государе-императоре? А не думать о нем он не мог, был гражданином, любящим Отечество, страдающим за него, а многое на отчей земле, если не все, делалось от имени российского самодержца. И ему было небезразлично, кто стоял во главе государства: слабый ли, не имеющий абсолютно никаких принципов, ни политических, ни житейских, человек, или же, напротив, человек в достаточной мере уверенный в себе, властолюбивый, только не желающий показывать этого и относящийся к людям не более как к некозырным картам, которые, имея ловкие, поднаторевшие на обмане руки, можно упрятать и подальше?.. Мефодий Игнатьевич склонен был считать, что в теперешнем русском самодержце удивительным образом эти два человека не то чтобы уживались, скорее взаимодействовали, дополняли друг друга. И, если царь с почти детской непосредственностью спрашивал: «Так вы думаете, что я должен приобрести доверие народа? Или же он должен приобрести мое доверие?..» — то это шло, с одной стороны, от душевной слабости последнего, а с другой — от почти иезуитски изощренного желания выглядеть в глазах приближенных лучшим образом. Нечто подобное руководило государем, когда он диспозицию генерала Куропаткина вроде бы по ошибке, а на самом деле с жестокою намеренностью переслал военному министру Сахарову. А в той диспозиции генерал писал про министра, что он «зажирел и лентяй…»
«Маленькие шалости», про которые тотчас становилось известно в самых отдаленных окраинах Российской империи, постоянно находились бок о бок с государем; казалось, он не мог и шагу ступить, но сотворяя их. И все же не это, по смутной догадке Мефодия Игнатьевича, характеризовало его, а другое, может статься, совершеннейшее безразличие к людям, к Отечеству. Иначе чем объяснить гот факт, что уже через три часа после получения известия о трагической гибели адмирала, которого считал талантливым флотоводцем и, но слухам, даже любил, император не изменил своей давней привычке и спустился в сад, где принялся охотиться на ворон?..
Мефодий Игнатьевич поначалу болезненно переживал все, что совершалось в Российской империи, многое из того, что совершалось, виделось никчемным, а подчас и попросту бездарным, но потом он свыкся с тем, что по-другому и быть не может. И не очень удивился, когда началась война с Японией, хотя царь и утверждал: «Я войны не начну, а они не посмеют. Значит, войны не будет». Он не удивился еще и потому, что вовремя был предупрежден Сергеем Юльевичем Витте, который, в отличие от государя-императора, войны действительно не желал, тем не менее полагал ее в сложившихся обстоятельствах неизбежной.