Байкал - море священное

Балков Ким Николаевич

Чудные вопросы вставали перед Марией, и она дивилась им, и не умела ответить. Впрочем, и не пыталась, вполне удовлетворяясь тем, что эти вопросы вставали перед нею. В такие минуты она как бы раздваивалась: крепко стоя на земле, духом устремлялась в неведомую высь, и задыхалась от дивного, что открывалось глазам, и наполнялась восторгом, а вместе страхом: что-то ожидает ее там, за еще одною чертою?.. Когда же ощущение полета проходило, чувствовала слабость во всем теле, опускалась на лавку или на лежанку, силилась вспомнить, что увидела. И — ничего но могла вспомнить, хотя готова была поклясться, что видела немало удивительного и прежде незнамого. И это огорчало, сначала не очень сильно, а потом все пуще и пуще. Мария вспоминала про ребенка, который живет под сердцем, и с тревогою думала: как же она дурно поступает, отправляясь в полег вместе с ребенком, а что, если бы он не выдержал стремительности, которую

только что испытала?.. Проходила минута-другая, и делалось страшно, кляла себя на все лады, и тогда доставалось и мужу, он даже не заметил ее отсутствия, по-прежнему мягок и сговорчив и делает все, что она ни захочет. Правду сказать, было б лучше, если бы он вел себя по-другому: и чтоб в голосе появилась строгость, и чтоб лицо было не такое доброе и как бы расслабленное… Но досада на мужа проходила, проходила и досада на себя, и все мысли ее обращались к маленькому существу, кто нет-нет да и давал знать о себе. И так продолжалось до нового ощущения полета, от которого не могла избавиться, хотя всякий раз думала, что это в последний раз и больше не повторится, она не позволит…

Как-то она сказала про это свое ощущение старухе, и та не нашла его удивительным и неугодным в теперешнем ее положении, сказала с улыбкой:

— И ладно, милая. Видать, твоей душеньке тесно сделалось в миру, и потянуло куда-то, потянуло… Бывает.

Так и жила Мария в неупокос, от которого, впрочем, не очень-то страдала, а случались минуты, когда делалась довольная собою: вот, дескать, какая я, всего имею поровну — и радости, и боли, не жадничаю, понимаю, что и другим жить… А ребенок становился все настырнее, просился на бел свет. Сидела как-то за чашкой чая со стариками да с мужем, говорила о ближнем и ясном, но говорила так, словно бы не слыша своих слов, думала о другом, находилась в таком состоянии, когда вроде бы и ладно все и в то же время отчего-то тревожно, мир кажется маленьким и тесным, а что как для ее ребенка не достанется места в этом мире и сделается он лишним, никому не надобным, кроме матери?.. Она часто думала теперь об этом, вот и нынче тоже, сидела за чаем и думала, как вдруг острая боль пронзила всю ее и неимоверная, непостижимая тяжесть надавила на низ живота, такое было ощущение, что попала в тиски и уж не вырвется. Застонала, сползла с табурета. Сафьян склонился над нею, осторожно, стараясь не смотреть в искаженное болью и сделавшееся дурным лицо, отнес ее в спальню. Мария не видела ничего вокруг и ничего не понимала, забыла и про то, что так долго и с такою надеждою ждала ребенка. Не помнила про это, как не помнила, почему оказалась в тесной спальне и отчего возле нее копошится какая-то страшная, с распущенными волосами и с суетливо снующими руками старуха, что-то делает с ее животом, и от этого становится еще больнее и хочется подняться, схватить старуху за горло и что есть мочи душить. Мария так и поступила бы, когда б у нее были силы подняться, по не сделала этого и с ненавистью смотрела на старуху, которая, должно, ведьма, прилетела окаянная, чтоб помучить… Мария не кричала, отчего-то думала, что, если закричит, станет еще хуже, ведьма-то поди, только и ждет, а потом возликует, окаянная, и утащит ее в преисподнюю. И все же в какой-то момент, не выдержав мучительной боли, закричала:

— Мама! Маменька!.. Что же это, господи!..

И разом вспомнила маменьку, похоронила ее, неутешная, на старом городском кладбище и осталась одна во всем свете, отец помер еще раньше, работал на ткацкой фабрике, где и она, кровью харкал последние годы, делался слабым и худым на глазах, отошел мирно, без обиды на людей. Он и жил гак же, стараясь не причинять никому зла, и потому его не любили фабричные, блажной, говорили, а может, и хуже: приставлен хозяином следить за нами?.. Но это было не так, и Мария знала, что не так, не хотел отец видеть в людях зла, когда же доводилось сталкиваться с ним, вяло взмахивал руками:

— Что же вы, братцы, зачем же?.. Надобно не пущать зло в сердце.

Чудной был, на миру, говорил, и смерть красна… Но отчего-то люди норовят прятать от других болячки, душевные ли, еще ли какие. Что же они, иль опасаются не братниного к себе отношения?..

И задумается, маленький, шустроногий, маменьке по плечо. сядет на приставку у барачной печки и долго будет сидеть так, не скрывая грусти, которая на сердце. А скрыть надо бы… Маменька не любила, когда отец словно бы отстранялся от них, жил тем, что на сердце, и видел другое что-то, не свычное с людским миром.

А Мария пошла в мать, принимала жизнь как есть, не ловчила убежать от нее, и на фабрике с утра до ночи, другой жизни и мыслей других, утянувшихся из общего строя, не знала и, когда пошли бабы с отчаянья крушить-ломать станки, взяла в руки кувалду, благо, здорова была, вся в маменьку, и весело сделалось вдруг и трепетно:

вон они, вражьи станки, подойду и ударю, рассыплются враз, и нс сильные вовсе, нет. ломкие, а раньше думала: господи, проклятье-то! Видать, так и будут до скончанья веку сосать кровушку, никуда от них не денешься. Но оказалось, что не так уж и страшны станки, а даже податливы и слабы, в иные мгновения чудилось — и вовсе не вражьи дети, а свои, кровные, от сердца, и жалко их тогда делалось, небось поработала на них немалое время, а когда выходила надобность, своими же руками старалась навести ремонт им. Но то были мгновения, улетали и малого следа не оставляли.

Так все и было. И суду присяжных говорила дерзко и смело, потому что другие тоже говорили дерзко и смело и не хотели жалости к себе.

Мария вспомнила и про городишко, в котором жила. Деревянный, крохотный, пожелай только — и весь уместишь в ладони, каждый закоулок знаком с детских лет.

Все-то увидела, но от этого не сделалось спокойнее, хотя в животе отпустило и боль, которая минуту назад была не переносимой, исчезла. Не хватало в воспоминаниях чего-то важного. Силилась понять, чего именно, и не сразу, но все ж поняла и это. Не было в воспоминаниях Сафьяна, бродили какие-то фабричные парни, нахальные, все на одно лицо, зазывали, требовали, ругались… А она отмахивалась от них и все искала глазами Сафьяна, доброго и ласкового, очень похожего на отца, и — не находила, и ревмя реветь хотелось. Не осталось сил и рукою пошевелить, измоталась, хоть бы до постели добраться… Но крепка Мария духом, опять вышла на улочку и все бродит промеж людей и все ищет… А когда стало невмоготу искать, позвала тихонько:

— Сафьяпушка, где ты? Милый…

Слава богу, услыхал, подошел близко, большой и ладный, так бы и прижалась к его груди, чтоб оттаяла душенька.

— Все путем… путем… — И горели глаза у Сафьяна дивным и радостным светом, и слова срывались с языка неясные, в отчем краю про них и не слыхивала. Ах, откуда же он пришел к ней, милый?.. Знать бы! Да разве про все сразу узнаешь?..

Мария родила сына, но долго еще не могла поверить в это и все вглядывалась в Сафьяна, который то отходил, то снова оказывался у ее постели, и думала непрестанно: откуда же он пришел, желанный?.. Спросить бы, да боялась, вдруг обидится и уйдет. Нет уж, лучше пересилить себя и не давать волю мыслям.

Хрупкость чудилась Марии в ее отношениях с мужем.

недолговечность, вот, кажется, стоит повернуться на другой бок — и все исчезнет, и уж не будет возле нее единственно желанного, и она опять окажется на фабрике, и ее оглушит шум станков, и в ушах сделается привычно больно. Странно, до сей поры отношения с Сафьяном виделись крепкими и надежными и ничто не могло угрожать им, а вот теперь, стоило заглянуть в себя, в свое прошлое и не найти там любимого, все поменялось, хрупкость углядывалась в них, неясность.

— Сафьяпушка, милый…

Он стоял подле Марии и не понимал ее состояния.

Ребенок закричал за стенкою, но Сафьян не сразу сообразил, кто там, а потом, наклонившись к жене, легонько прикоснулся губами к влажному, в серебристых капельках пота, холодноватому лбу и прошел за стенку. Что-то маленькое и красное, шевелящееся лежало па белой простыне, и Сафьян со смущением долго вглядывался и не мог уразуметь, что это его ребенок, красный комочек, лежащий на простыне, мало походил на ребенка, а на что-то другое, сморщенное и орущее и тем не менее производящего впечатление чего-то живого. Ах, как же коротка человеческая память! Неужели Сафьян забыл про дорогих сердцу детей, кого смыла жестокая, не по велению божию — по дьявольскому наущению павшая на землю, волна, про дочку?.. Иль они рождались не такими?.. Да нет, не забыл, а только жизнь, бросившая его в самое лихо одиночества, словно бы растопила память, и надо было крепко напрячься, чтобы вспомнить. Так и случилось, когда старуха, крестясь истово, с торжественностью, подала Сафьяну что-то, завернутое в алую, глаз режет, тряпу, сказала:

— Пуповина мальца твово, или, как говорят буряты, тоонто. Слыхал ли про такое, нет? Ладно… Зарыть надобно пуповину. И пашей земле взошел малец, ясно солнышко, нашей земле и светить станет. Иди…

Отыскал Сафьян под огорожею место чистое, не бурьянное, вырыл ямку, опустил туда пуповину, а потом долго стоял и глядел на уровненное с землею место и лишь теперь по-настоящему понял, что он отец… Давнее, забытое возвращалось к нему и наполняло радостью, удивительной, все чувства освежающей радостью, которую не каждый день доводится испытывать и которую человек непременно вспоминает при последнем своем дыхании. Что-то надо было делать, поделиться с кем-то своею радостью, а иначе захлестнет, придавит к земле, тяжеленькая, и Сафьян, попервости не понимая куда так спешит, оказался за околицей, а тут и пришел в себя, отыскал барак, где жили артельные мужики, увидел длиннорукого Христю Киша.