Байкал - море священное

Балков Ким Николаевич

Во время пребывания в северной столице Мефодий Игнатьевич узнал, что у русского самодержца появился фаворит, некто доктор Филипп, француз по происхождению и авантюрист по сути. Сей лекарь и предсказатель будущего проживал в летней резиденции Их Величеств и имел власть неограниченную. По слухам, он немало преуспел, вмешиваясь в государственные дела. Утверждали, что будто-де пьяница и дебошир Алексеев, в свое время в Марселе подставивший себя вместо Великого князя Алексея Александровича, замешанного в неприличном для столь высокой фамилии скандале, выдвинулся и сделался адмиралом не без участия царского фаворита. Тогда же Мефодий Игнатьевич услышал, что императрица беременна. Об этом появились сообщения в газетах.

Но очень скоро выяснилось, что доктор Филипп ошибся, и императрица не беременна. Простолюдины и те диву давались, руками разводили и говорили промеж себя такое про царя-батюшку, о чем прежде и подумать бы не посмели.

Что-то сдвинулось в общественном настроении, и Мефодий Игнатьевич не мог не почувствовать этого, а почувствовав, не умел понять,

как отнестись к происходящему, принять ли близко к сердцу, отринуть ли начисто, с головою уйдя в свои дела, как не однажды поступал раньше… Чего греха таить, он растерялся, все же жила в душе, пускай и скрытая от чужого глаза, а подчас и от собственного, настолько далеко прятал ее, гордость великоросса, и, когда с театра военных действий приходили сообщения одно горше другого, она давала о себе знать и, властная, заставляла мучиться, страдать. Случалось, часами Студенников без видимой цели бродил по окрестным лесам, а то вдруг подолгу вглядывался в лица людей и, когда замечал в них неприличное с его точки зрения оживление ли, радость ли, мрачнел, делался суровым и неприступным. Думал, что люди не разделяют его тревоги, более того, радуются поражениям русских войск, и ему стоило немалого труда не закричать от обиды и боли, которая жгла. И все же бывали минуты, когда он не выдерживал и подступал к рабочему, который, по его мнению, был недостаточно патриотичен в суждениях о русской армии, и спрашивал: что его так развеселило и достойно ли порядочного человека радоваться несчастьям народа?.. Рабочий с удивлением смотрел на него и старался поскорее отойти: от греха подальше!.. Но порою кое-кто отвечал, и эти ответы не радовали, за ними стояло нечто большее, чем любовь к Отечеству, сила какая-то, ни черту, ни богу не подсудная. Он ощущал се дыхание даже тогда, когда оказывался на лесном пятачке, один, в немалом смятении и печали, люди не хотели понять его беспокойства и даже пытались возражать, говоря, что народ не понимает этой войны и не захочет понять, она не нужна никому, исключая тех, кто накапливает на ней немалые капиталы. Этим отвечающим, а их было не так уж и мало на строительстве дороги и с каждым днем становилось все больше, Мефодий Игнатьевич не мог ничего сказать. Странно, что не мог… Впрочем, отчего же странно? Уж кто-кто, а он видел: и впрямь наживаются па людской крови, взвинтили цены на хлеб, на мясо, на мануфактуру.

Мефодий Игнатьевич чаще отмалчивался, но подчас не выдерживал и говорил с досадой:

— Но ведь я-то не наживаюсь…

Видел глаза дерзкие, насмешливые, а порою слышал:

— И ты, хозяин, не упустил бы своего, когда б выпала удача.

Но почему? Почему?.. Нет, он спрашивал не у них, у себя, а на душе неспокойно… И не всегда Мефодий Игнатьевич был в состоянии выдержать эту пытку, вдруг растеряется, будто и вправду он не лучше тех торговцев, и тогда долго не найдет покоя и все думает, думает о деле, которому отдал многие годы и которое казалось нужным не только ему одному. Он не отделял себя от дела, полагая его продолжением собственного существования, и в этом находил удовлетворение, он как бы раздвигал себя в пространстве и во времени и часто мысленно говорил: «Я нынче здесь, а дело мое там… Значит, и я тоже… во всяком случае, часть меня находится там». А поскольку таких «там» набиралось много, у Мефодия Игнатьевича возникало ощущение собственной множественности и уж через это значительности и неоспоримой важности того, что делал. Да, и важности тоже… Но потом что-то случилось, и все чаще стали вставать перед ним вопросы: зачем? надо ли?.. И он силился ответить, но ответы не радовали, ясно давали понять, что, если бы его не было, дело от этого не пострадало бы, пришел бы другой и занял место, освобожденное им. Мало-помалу стерлось, сделалось бледным, почти не осязаемым чувство незаменимости. И это, с точки зрения Мефодия Игнатьевича, было плохо, и на какое-то время в нем утратился вкус к делу, и он все передоверил Иконникову, а сам сделался сторонним наблюдателем. Во всяком случае, ему казалось, что это так. Сам того не сознавая, Студенников хотел бы разобраться, что происходит, отчего он едва ли не каждодневно слышит о проявлениях неудовольствия со стороны рабочих, пускай и не на тех участках строительства, которые осуществляются под его присмотром и на его деньги, а где-то еще?.. Однако разобраться не мог, очень скоро уверовав, что это идет от неумелости тех, кто занимается стройкой, а еще от лености самих рабочих. Но вчера шел по торосистому льду Байкала, смотрел, как мужики ставят вагонетки на рельсы, которые проложены по льду, дивясь проворству, с каким те работали, и засомневался: так ли он думает про них?.. А выйдя на берег, встретился с рабочим из артели Лохова. Что-то не очень приятное и теперь уже не ближнее напомнил ему этот рабочий, но не дал себе труда разобраться, заговорил о деле… Странно, конечно. Он мало с кем беседовал об этом, даже с людьми, которых считал знающими и радеющими за дело. А тут вдруг заговорил с малознакомым человеком, не лукавя и не пытаясь ничего скрыть. Словно бы оборвалось что-то в душе и понесло, понесло на зыбких волнах в темную и жуткую даль. Такое у него было чувство. Горькое и давящее.

Копилась обида за дело, которому служил, а теперь вот самоустранился. Небось пострадает от этого, станет не для всех надобным, а со временем и захиреет. Иконников, хоть и старается, а заменить его не в состоянии: нс так тверд и умен…

Мефодий Игнатьевич думал, что люди повинны в его теперешнем душевном состоянии, и тут он не делал различия между подрядчиком и рабочим,

в одинаковой степени досадуя на них. Вот и при встрече с Крашенинниковым, — (а это был он), — Студенников сказал, что ему не хочется работать для кого-то, не понимая толком, для кого именно, не для тех же людей, которые насмехаются над ним и в грош не ставят… Сафьян услышал, но удивление его было недолгим, вспомнил разговоры новых товарищей про то, что у Студенникова не все ладится, он словно бы с ходу налетел на колючую проволоку, а теперь не знает, как залечить болячки. Говорили товарищи, что это неплохо, Мефодий Игнатьевич мужик умный и видит дальше других подрядчиков, а коль скоро с ним случилось что-то, значит, он почувствовал начало конца.

— Мы все, хозяин, работаем, — помедлив, сказал Сафьян. — И бог знает, для чего… Может, для того, чтоб набить живот, а может, для чего-то другого. Хотелось бы, чтоб для чего-то другого. Но тут уж как выйдет.

Он ничего более не сказал, но и эти слова неприятно поразили Мефодия Игнатьевича, и, если бы он был менее сдержан, более вспыльчив и раздражителен, наговорил бы черт знает что, но здесь промолчал и пуще прежнего помрачнел. И, когда шел в контору, все держал в уме поразившие его слова. Оказывается, и этот рабочий думает о чем-то еще, кроме живота своего. Тут мысль Студенникова обрывалась, он не желал и дальше размышлять за кого-то, боясь, что это уведет бог весть куда. Впрочем, отчего же — бог весть куда?.. Уж он-то догадывался, чего именно опасался. А опасался он возможности поставить себя и рабочего на одну доску, то есть уравняться с ним во всем и даже в раздумьях о жизни. «Ну уж нет! — с непривычною для себя злостью подумал Мефодий Игнатьевич. — Я есть я, и я не хочу, чтобы рядом со мною стоял еще кто-то…»

Он недолго шел по рабочему поселку, оказался на железнодорожной станции, наскоро сложенной из легких, плохо ошкуренных бревен с тонкою черепичною крышею. Народу здесь было много, да все больше калечные, без рук ли, без ног ли, в грязной завшивевшей солдатской одежде, стояли, прислонившись к забору, сидели на холодной заснеженной земле, положив подле себя костыли, или же переходили с места на место, толкаясь и непрерывно бормоча что-то. Мефодий Игнатьевич зажмурился: вдруг показалось, что вся Россия встала на костыли и побрела куда-то. Сделалось жутко, заторопился отсюда, но прошел немного, солдатик какой-то загородил дорогу и, показывая костылем на культяпку, сказал едва ли не с вызовом:

— Подайте пострадавшему за царя и Отечество!

Мефодий Игнатьевич не сразу понял калечного, заволновался, стал нетерпеливо шарить в карманах, но, как на зло, там были одни медяки, а подавать их показалось противно.

— Ну, че же ты, барин?..

— А, черт! Не сыщу никак… Хотя, если ты не торопишься, пойдем ко мне в контору, там сыщем.

Он удивился, предложив солдатику пойти с ним, а потом с интересом приглядывался к нему, заросшему густой рыжей щетиной, с беспокойным блеском в маленьких, шустрых, рыжими птенчиками в гнездышках, глазах, спрашивал про что-то, кажется, про войну, и солдат отвечал, что, дескать, воюем на славу, не щадя живота, однако ж нас почему-то все время бьют и бьют. Должно быть, енералы не доглядели.

— Они ить по штабам сидять. А там, в штабах-то, тепло и мухи не кусають. Когда б их на поле выгнать, енералов-то. Да-а…

Говорил солдатик и про то, что нынче ему ехать некуда.

— Кому, я нужон без ноги-то? Когда б родители, батюшка с матушкой, были живы, тогда ищо ниче. А без их… Худо без их!..

Мефодий Игнатьевич предложил солдатику остаться в рабочем поселке, обещал подсобить с работой, но тот только рассмеялся, сказавши:

— Э, барин, мужик ты, видать, добрый, но я должон предупредить тебя: на всех не разжалеешься, ить нас-то, калечных, нынче в Расее — ой-е-ей — на всех, барин, не хватит тебя. Да и в родную деревню меня тянет — спасу нет. Поеду уж, чего там!..

Солдатику подал щедро, так что у Иконникова, а он находился в конторе, лицо поменялось, и уж не только удивление в нем, а и опаска. Не подумал ли, что зачинщик делу, старший компаньон умом тронулся?..

Но Мефодий Игнатьевич сказал:

— Я в своем уме. Но больно мне глядеть на вселенский разор. Что-то случилось с Россией, ужасное что-то, она словно бы потеряла себя и теперь, растерянная и ничего не помнящая, заблудилась меж двух сосен и не выберется из тупика. И мы все вместе с Россией… И тот монах. И я… Все… Похожи друг на друга своею потерянностью среди людей. Поначалу я старался не замечать этого и говорил: э, беды-то… перемелется — мука будет!.. Но потом понял, не перемелется. Гляжу я нынче на людей: чудные какие-то и все шепчутся чего-то, шепчутся…

— Вылавливать надо шептунов, — зло сказал Иконников. — И водворять за решетку. Там не очень-то нашепчутся.

— Ну, сразу и вылавливать, — поморщился Мефодий Игнатьевич. — Да и не управишься со всеми. Много их…

То и волновало, о чем говорил. Но кое-что и при себе держал, не желая обидеть человека, которого раньше считал деталью домашней обстановки, хотя мог бы и сказать, что тот стал одной из причин его тревоги, когда вдруг захотел самостоятельного дела. Верно что, одной, и не самой важной, с нею можно было бы сладить, когда б не появились иные, куда более сильные причины. Всю жизнь думал, что работает не только для себя, хотя и про свой интерес не считал вправе забывать, но мало-помалу понял, что это не так, и его дело, если кому и надобно, то лишь от невозможности заняться чем-то еще. Впрочем, и теперь оставались люди, которые верили ему, но с каждым днем их становилось все меньше. И Мефодий Игнатьевич почувствовал, что скоро их не станет вовсе. А когда это случится, дело его развалится.