Байкал - море священное
Шрифт:
Сначала было обидно, о какой пользе толкуют, иль в смерти се тоже можно сыскать? Но вскорости понял: можно… Хоть и нссвычно, и холодом веет от этой мысли, все ж и сам пришел к тому же: можно… Перестал говорить с Христей про дела, и это было не так-то просто, тянуло к Кишу, хотелось слушать его, и соглашаться, и спорить, про все забывая. А когда он пропал неизвестно где, утесненно сделалось на сердце, и даже правда, которой служил, потускнела, сказал об этом, не утаивая, и про то сказал, захлестнувшее:
— Уж не через меня ли погиб артельный товарищ?.. Может, не отвернись
Выслушали, сказали с суровостью в голосе:
— Теперь не время скулить. Когда победим, тогда и разберемся, и каждому воздадим!
А ему не хотелось ждать и нередко, таясь от товарищей и вовсе без надобности, шел на улицу и все искал Христю, искал… Когда узнали про эти его хождения и велели прекратить их, говоря, что нынче не это нужно, другое, сказал с грустью:
— Все так… Однако ж от частого употребления и правда тускнеет.
Он не нашел Киша, и мучился, и страдал, но даже Мария не знала, отчего это, и думала, от усталости, от невозможности одолеть все, что нынче стоит перед ним, насторожась и в любую минуту готовое и его тоже смять, раздавить. Да, Сафьян мучился и страдал, но даже и тогда исправно исполнял все, что было надобно, не смущаясь тем, чго каждую минуту его может настигнуть смерть. И не потому, что не боялся ее, а как-то уверовал, что не настигнет. Имел в характере и такое свойство: коль скоро прикипит к чему сердцем, то накрепко, не сдвинешь с места. Но случалось и ему сомневаться. Помнится, решили товарищи, что и Студенников враг, причем более сильный и умный, чем все прочие, которых за версту видно.
— Да так ли?.. — спросил с недоумением. — Иль Мефодий Игнатьевич не добрый человек, иль мучил кого?..
Говорили с ним долго, и он вроде бы согласился, все ж осталось сомнение. Не хотел бы делить людей на тех и на этих, догадывался, что зачастую не проведешь межи, которая пролегла бы по правде. Случалось, что и сдвигалась с места, и тогда попробуй разберись, кто есть кто… В такие минуты, когда накатывало сомнение, подолгу не выходил из дому, сидел у окна, держал на руках сына и все сказывал ому про что-то, а порою, забывшись, и про свои сомнения, и чудилось, будто сын понимает и согласно кивает головою, но это, конечно, было не так, тем не менее он подавлял в себе это, осознанное, и радовался:
— Малец-то соображает…
Мария не раз слышала про его сомнения, подчас говорила, смущаясь:
— Ушел бы ты от них ото всех. Зачем тебе?..
Он смотрел на нее, словно бы не догадываясь, про что она, начисто отошедшая от всего, что лежало по другую от ее жизни сторону, знающая только про свою семью, которая единственно и дарует ей радость, говорил негромко и с какою-то обреченностью в голосе, которую Мария замечала не раз и пыталась понять, но гак и не сумела:
От жизни не уйдешь, не спрячешься. Крутит, вертит, велит порою поступать так, как ты и не желал бы, вчерашних друзей вдруг сделает врагами, а врагов друзьями…
Но может, это была не обреченность — с чего бы ей взяться? — другое, может, усталость?.. Мария не знала, а спросить не осмеливалась, боясь услышать такое, что и вовсе лишило бы покоя.
Мария ничего не желала более, как только жить с людьми, которые были возле нее, пускай и хлопотно, пускай и не всегда сытно, одною семьею. Но Сафьян все больше и больше уходил в свои заботы, и то пугало Марию, знала, к чему это может привести и люто ненавидела товарищей мужа, но и поделать тут ничего не могла, разве что вдруг расплачется и станет просить супруга, чтоб жил только хлопотами о своей семье. Что же, иль мало этого?
Сафьян видел, как мучается жена, и жалел ее, но сделать что-то, чтоб поменять его теперешнюю жизнь, не хотел.
А потом загорелся рабочий поселок. Огонь наступал так стремительно и так яростно, что Сафьян едва успел вывести семью из дому.
— Господи, истинно светопреставление!.. — жалобно восклицали старики, тащась за Сафьяном к байкальскому мысу, голому, без единого деревца, высоко вознесшемуся над землею.
Мария была бледна и ни о чем не говорила, и он боялся за ее рассудок, памятуя о том, откуда пришла к нему в свое время, и не оставлял попыток расшевелить ее, твердил:
— А и ладно. Обойдется, я думаю…
И уж отчаялся что-либо услышать, когда она вдруг остановилась и с грустью посмотрела на него:
— Да как же обойдется? Как?.. Мы нынче голые, и крыши над головою нету. Куда же мы?..
Отпала тревога за Марию, взял из ее рук мальца и почти весело сказал:
— Ниче, не пропадем!..
Поднялись на байкальский мыс, думая, что там никого нету, но нынче и тут было много народу, все кричали, галдели, глядя, как огонь пожирает рабочий поселок, кто-то плакал:
— И загнали нас всех на чужбинушку, бросили на лютом морозе, и помрем мы все, и памяти об нас не останется!
И в другом месте тоже говорили:
— Смертушка стоит в изголовье, дожидается. Терпеливая. А чего дожидается? Ноченьки небось? А потом сожрет, ей-пра!..
Сафьян сыскал место посвободнее, на самом краю мыса, за которым блестело, искрилось, сливаясь с холодным голубым поднебесьем, священное сибирское море.
— Тут и переждем. А дальше видно будет.
Сафьян опустил мальца на землю, пришла в голову мысль сыскать товарищей, он так и собирался сделать, но тут кто-то схватил его за плечо, притянул к себе, сказал глухо: