Бб высшей квалификации
Шрифт:
Однажды он пригласил меня пойти к его друзьям, послушать музыку - они разжились какими-то дефицитными записями. Я прихватила с собой подругу Лену. В какой-то момент у нас с Леной кончились сигареты, и Женя щедрой рукой выдал нам папиросы. Мы не слишком обрадовались замене, но, за неимением "гербовой", приняли подношение. По наивности мы не заметили, что папиросы имели несколько странный привкус и необычный запах. Зато, мы не могли не заметить удивительной метаморфозы, произошедшего с нами: весь остаток вечера, включая и путь домой, мы с Леной хохотали без остановки. Пассажиры в метро и автобусе взирали на нас с недоумением, а мы ничего не могли с собой поделать. Дома, взглянув на себя в зеркало и обнаружив невероятно расширенные зрачки, мы, наконец, поняли, что произошло. Жене
Лет через десять после института я случайно столкнулась с Женей. От прежнего весельчака и балагура не осталось и следа. Передо мной предстал желчный человек, опутанный проблемами и неудачами, топивший все это в вине и наркотиках. Он сетовал на Ленконцерт, где работал, в основном скитаясь по задворкам нашей империи. Оттуда (с задворок) он однажды привез себе жену, на которую тоже не переставал жаловаться. Встреча была тягостной и надолго оставила чувство горечи и вины.
Боря К. был музыкальным руководителем одной из самых популярных в городе рок-групп "Акваланги", соперничавшей с еще более знаменитой группой политехнического института "Фламинго". На концерты "Фламинго" попасть было практически невозможно. Народ ломился во все двери, просачивался через окна, чердаки и подсобные помещения, пробирался ползком, висел на оконных рамах. На одном из их концертов публика устроила форменную оргию с раздеванием, после чего их выступления запретили, и они уже больше никогда не возродились.
Пробиться на вечер, где играли "Акваланги", было почти такой же трудной задачей, но, благодаря Боре, я несколько раз оказывалась среди избранных.
Рок-группы в то время были почти в каждом институте, кроме, пожалуй, нашего. Где уж нам, у нас было всего два музыкальных факультета. В институте не было ни музыкальных групп, ни театра (это при наличии режиссерского факультета). Вечера нашего творческого вуза были самыми скучными и безликими из всех, на которых мне довелось побывать, а я посещала множество. Мы сходили на пару таких вечеров и поняли, что это занятие не для слабонервных. Последней каплей стал вечер, куда привели курсантов из училища им. Фрунзе (видимо, на случку). Строй курсантов плавно растекся вдоль одной стены, хозяева(йки) же скромно притулились у противоположной. Это душераздирающее зрелище настолько поражало воображение, что больше наша компания на подобных мероприятиях никогда не появлялась.
На библиотечных факультетах особи мужского пола были еще малочисленней и занятней. На курс старше нас учился вселенинградский плейбой Вадик Ч., которого знал весь город, и знакомство с которым считалось весьма престижным. Я так до конца и не поняла, чем он был столь знаменит: кроме смазливой физиономии и высокомерия, я не смогла отыскать у него никаких иных достоинств. Попадались и иностранцы, в основном из таких политически правильных стран, как Вьетнам, Чили (мое студенчество совпало с мимолетным правлением президента Альенде, сметенного Пиночетом лишь под самый занавес нашего пребывания в институте), стран Варшавского договора. Кроме того, были широко представлены арабские и африканские страны. На одном из факультетов учился какой-то африканский принц, носивший себя по коридорам с царственным величием, расталкивая на ходу всех, попадавшихся ему на пути (видимо, тем самым утверждая свою значимость). Где-то курсе на третьем он выбрал себе "принцессу" (из подручного материала), женившись на девице из общежития весьма неказистого вида (некий вариант ППЖ, распространившийся тогда в связи с возросшим числом принцев и шейхов из дружественных стран). В институт они прибывали на белом фольксвагене-жуке, откуда новоявленная принцесса гордо взирала на бегущий от трамвайной остановки поток менее удачливых студентов, а, в особенности, студенток.
Шейхи тоже не обошли своим вниманием наш институт, очень обижались на то, что мы их чурались, объясняя это еврейским происхождением многих из нас. Особенно оскорбительной показалась им сцена ликования, сопровождавшаяся объятиями и подбрасыванием в воздух чепчиков,
В нашей группе имелось несколько молодых людей, но их число и состав постоянно менялись: они являлись откуда-то совершенно незаметно и так же тихо исчезали в абсолютно неведомом направлении. Только двое, появившиеся где-то в середине срока задержались до конца и получили дипломы с таким же титулом: ББ высшей квалификации. Это означало библиотекарь-библиограф. Но, разумеется, полностью названия никто не произносил: мы упивались аббревиатурой, дававшей пищу для зубоскальства.
При поступлении нам была обещана инженерная специальность, но этот проект умер вместе с его автором - старым ректором Скрыпником. Скрыпник пользовался огромным уважением у преподавателей и студентов. Завоевать уважение студентов было особенно трудно: молодежь чаще всего является убежденным ниспровергателем авторитетов. Скрыпник был героем войны, где потерял ногу, но весьма лихо передвигался на протезе. Он слыл либералом и реформатором, что в его среде было большой редкостью.
Новому ректору, Евгению Зазерскому, было глубоко наплевать на идеи и проекты чудаковатого Скрыпника, на наш факультет и на институт в целом. Для бывшего влиятельного сотрудника Обкома партии назначение на должность ректора такого института было чем-то вроде не слишком почетной отставки. Он явно ожидал получить в свое владение куда более престижный ВУЗ... Всю горечь и злость он выплеснул на наши головы.
Водворившись на новом месте, он немедленно установил при входе в институт турникеты, где обосновалась целая армия бабушек и дедушек, бдительно следивших за тем, чтобы в здание не просочились чужаки. Я из принципа проходила все оставшиеся годы учебы по зеркальцу, по форме напоминавшему студенческий билет.
Следующим деянием нового ректора был запрет на ношение студентками брюк. Приличные девушки, по мнению этого блюстителя нравов, брюки не носят. Никакие доводы наших преподавательниц, тоже пристрастившихся было к этому пороку, действия не возымели. Где-то в разгар "брючной" кампании в институте появилась его бывшая студентка, работавшая корреспондентом газеты "Комсомольская правда". Потрясенная мракобесием нового ректора, она по возвращении в Москву выдала хлесткую статью. Говорили, что у Зазерского от злости чуть не случился сердечный приступ, и он клятвенно обещал стереть "щелкоперку" в порошок.
Несмотря на запрет, мы продолжали носить пресловутые брюки. Иногда удавалось проскочить незамеченными сквозь заслон из подслеповатых стражей порядка. Однажды я пыталась пробраться, закатав брюки до колен и спрятав их под длинным плащом, но брюки тогда носили широкие, и одна штанина, предательски выползшая в самый неподходящий момент, была замечена. Тогда передо мной с неожиданным проворством захлопнули турникет. Пришлось пробираться на занятия через задние дворы.
Как-то моя подруга Ира гордо прошла мимо зазевавшихся вахтеров в модном брючном костюме. Опомнившись, одна из старушек затрусила следом, крича вдогонку: "Девушка, девушка, вернитесь!" Ира, уже успевшая наполовину подняться по мраморной лестнице, царственно повернула голову и изрекла: "Вы ко мне? Так я - не девушка, я уже год, как замужем". Старушка застыла с открытым ртом, а Ира неторопливо поплыла дальше.
Вообще вся эта кампания напоминала фарс и была поводом для постоянных насмешек не только в нашем институте, но и повсюду в городе до тех пор, пока тихо не сошла на нет сама собой.
Среди мальчиков, забредавших к нам поучиться, самой гротескной фигурой был Дима Светозаров. Младший сын знаменитого режиссера Иосифа Хейфица, этакий избалованный недоросль, он, казалось, ничем не интересовался и абсолютно ни к чему не стремился. Начиная с появления в колхозе где-то в середине срока, и до самого своего незаметного исчезновения, он всем видом и поведением подчеркивал случайность пребывания в столь неподобающем месте.