Бедный маленький мир
Шрифт:
Эрвин неожиданно сильно смутился и покраснел.
При подъезде к аэропорту он вдруг скороговоркой сообщил:
– У меня неделю назад дочка родилась. Ясмин назвали.
– Ах, Эрвин! – растерялась Иванна. – Простите, я не знала. Я ведь… болела. Поздравляю вас. Приеду – отметим. Хорошо? А почему имя такое – не немецкое?
– Все меньше настоящих немецких имен, – с мудрой печалью в бледных остзейских глазах вздохнул Эрвин. – Вы встречали хоть одного Фрица? И я не встречал Фрица. Только в анекдотах. Как и Ганса, впрочем.
Рейс сегодня, во вторник, оказался только
– А почему мне по телефону сказали, что есть одиннадцатичасовой? – растерялась Иванна.
– Я не говорила. – Девушка за компьютером пожала плечами. – Возможно, вы просто не поняли.
– Возможно, – нехотя согласилась Иванна, – немецкий у меня не родной язык.
Девушка тут же политкорректно заулыбалась, демонстрируя массивные брекеты (Эрвин пугливо отпрянул от стойки), и предложила удивительный вариант:
– Можете лететь в Москву, а уже оттуда в Киев.
– И во сколько я окажусь в Киеве в таком случае?
– В семнадцать часов по украинскому времени.
– А прямым?
– В семнадцать тридцать.
– Не вижу особой разницы, – вздохнула Иванна.
– И я, – присоединился Эрвин.
– Видите, Эрвин, нам и в самом деле карта легла идти в ресторан и отмечать рождение вашей девочки. Будете меня шампанским угощать, не отвертитесь, – улыбнулась ему Иванна, и молодой человек снова смутился, покраснел.
«Ну, на все Божья воля, – спокойно подумала она. – В два так в два…»
Нервная дрожь и нетерпение вдруг захватили ее, когда самолет заходил на посадку. Потому что она поняла, что уже пролетела расстояние, разделяющее возможность и данность, и через очень короткое время она все равно окажется в Чернигове и сможет снова увидеть, как человек совершает странное и мощное действо, названия которому нет.
«Нет имени – нет и сущности», – любил говорить лингвоцентрист Эккерт.
Но это как раз тот, единственный в своем роде, случай, когда сущность есть, только язык с ней не справляется.
Дед, возможно, не понял бы ее. И не одобрил.
Да он никогда и не видел ее такой.
Иванна напрасно торопилась – ничего еще и не начиналось. На смонтированной слева от городского драмтеатра открытой сцене в лучах вечернего солнца блестели пюпитры, осветители в последний раз тестировали рампу и крышу. Чтобы подойти поближе, она просто обошла здание театра сзади и легко перелезла через невысокую ограду сквера. После чего села на свой кожаный рюкзак и с удовольствием вытянула ноги. Рядом точно так же – на рюкзаках и кариматах – расположилось полтора-два десятка молодых людей и девушек, причем соседи Иванны справа, как выяснилось из их разговора, приехали на концерт из Минска автостопом. «Я читал в Интернете, что он Исламскую симфонию включил в свою программу…» – услышала она. «Гонят, она же длинная», – возражал другой голос. «Ну, значит, фрагменты… не знаю».
Прямо возле ноги Иванны какой-то оператор устанавливал штатив для камеры, а по сцене ходил одинокий голубь.
– Ты его когда-нибудь видела? – спросила сзади какая-то девушка свою подружку.
– Нет, а что?
– Говорят,
– Фу, старый, – огорчилась подружка. – А когда Дима Билан летом приезжал, я в больнице лежала. С аппендицитом. Прикинь, облом. Все наши пошли, а я такая с аппендицитом…
– Кошмар.
– Девчонки, – обернулись к ним соседи из Минска, – вам не понравится.
– Чего это? – хором обиделись девчонки.
– Потому что сейчас на сцену выйдет целый симфонический оркестр, – сообщил неприятную подробность минчанин в растаманской шапочке и с пшеничными дредами, – и старый дядька в белом костюме. Причем он будет в основном сидеть.
– Как сидеть? – не поняли девочки.
– На стуле. Видите стул? Вот на нем он и будет сидеть. С гитарой. Тоска смертная.
Иванна засмеялась. «Я дома, – вдруг с легким сердцем подумала она. – Боже мой, я дома…»
Парень с дредами посмотрел на нее и спросил:
– Коньяку хочешь?
Конечно, она хотела коньяку. Коньяку и еще раз коньяку! И сидеть на рюкзаке, скрестив ноги по-турецки или вытянув, греть лицо под заходящим майским солнцем и ждать.
Ей протянули флягу.
– Еще есть хорошая трава, – понизив голос, доверительно сказал сосед.
И тут сзади, вдалеке, запела труба. Зрители оглядывались, расступались, образуя коридор, и по нему шел большой небритый трубач в ярком боснийском национальном костюме с широким вышитым поясом на выдающемся пивном животе. Он прошел совсем рядом с Иванной, слегка коснувшись ее колена голенищем мягкого замшевого сапога. Продолжая играть, поднялся на сцену и занял свое место. В это время справа и слева к сцене уже двигались духовые и ударные.
И мальчик из Минска шепотом последовательно называл их:
– Гобой, волынка, валторна, блок-флейта… А там что за хрень такая? А, контрфагот!
– Откуда ты все знаешь? – так же шепотом спросила Иванна, возвращая флягу.
– Да так. – Парень тряхнул пыльными дредами и сделал большой глоток. – В консерватории учусь. По классу альта.
Иванна с уважением посмотрела на его прическу и пирсинг в виде трех игл под нижней губой.
Мелодия не прерывалась, в нее вливались новые тихие и протяжные интонации, и все они, как казалось Иванне, периодически сходились в коротком контрапункте, а затем снова расплетались, как расплетается на несколько прядей косичка или венок.
На сцену поднималась струнная группа. В длинном темно-синем платье прошла и села на место первой скрипки знакомая Иванне высокая темноволосая девушка. Улыбнулась зрителям и положила скрипку на колени.
За духовой секцией перед высокими пюпитрами встал академический хор и своими смокингами вызывающе контрастировал с бордовыми, расшитыми всеми возможными цветами и золотыми нитями жилетами духовиков.
Иванна не заметила или пропустила момент, когда на сцене появились четыре женщины в сербских и македонских национальных костюмах, празднично сверкая и переливаясь массивными поясами и ожерельями из серебряных монет. Они просто как-то материализовались возле микрофонов, и люди немедленно зааплодировали волшебству их возникновения.