Бедный маленький мир
Шрифт:
– И что? – был вопрос.
– Надо найти, – растерялась Витка.
Сержант пожал плечами и перевернул страницу журнала.
– Пишите заявление, – разрешил он наконец, – там образец на стене висит.
Витка писала, стараясь быть краткой, но текст все равно елееле поместился на лист А4.
– Ахмедов Ильгам? – Сержант поднял на нее детские глаза. Круглые, голубые, в коротких рыжих ресничках. – Азер, что ли?
– Он – мой друг, – непоследовательно ответила Витка.
– Азер, я спрашиваю?
– Азербайджанец.
– Так а я, блин, что говорю? – рассердился дежурный и захлопнул «Натали». –
– Мои?
– Мои!
Витка протянула через окошко свой паспорт.
– Москвичка, е-мое! С каких же пор москвички тусят с азерами? – удивился сержант. И, глядя на ослепительную Шерон Стоун на обложке «Натали», с тоской произнес: – Куда катится мир…
– А если я к вашему начальству пойду? – сквозь зубы спросила Витка.
– Идите лучше домой, девушка, – порекомендовал представитель правоохранительных органов. – И мой вам совет: не лезьте не в свое дело. Пускай азеры между собой разбираются. А начальство мое на курсах повышения квалификации, так что я до конца недели один в лавке. Вам понятна точка зрения?
Витка вышла на крыльцо, с силой пнула ногой урну и почему-то позвонила маме.
– У Даника небольшой насморк, – отрапортовала мама, опустив приветствия. – И я вот думаю, может, аллергия?
– Хорошо, – невпопад брякнула Витка.
– Что?
– То есть дай ему диазолин.
– Ты, Витта, никудышная мать. Ты еще вчера обещала…
– Я и человек не очень-то хороший, – вздохнула Витка. – У тебя, мама, нет ли знакомых среди нормальных милиционеров?
– Ты опять ввязалась в историю! – закричала мама. – Нет, я больше не могу. Я еле пережила…
– Я никуда не ввязалась, мама! – Витка решила врать, как в детстве, когда нужно было и маму не огорчить, и вопрос решить. – Мне нужно провести серию интервью по профессиональной лексике с сотрудниками правоохранительных органов. У меня исследовательская программа. Доклад на конференции. Выйдет в реферативном сборнике. Сборник будет называться «Лексика и речевая стилистика профессиональных сообществ».
«Резонерский бред», – отметила она про себя.
– А… – прозвучало в трубке. – Ну, слава богу.
У Витки всегда получалось обмануть маму.
Она даже огорчалась такому ее легковерию.
Табай, женщина без лица, просила ее не уходить. Она клокотала своей сожженной гортанью, хлопала рукой по жесткой лежанке, призывала в союзники своих дочерей, и те прижимались к Иванне с обеих сторон, заглядывали ей в лицо. Табай, как могла, показывала и изображала то ли диких зверей, то ли месть богов, но по всему получалось, что если Иванна уйдет туда, во влажный лес, ей конец. Табай очень правдоподобно показывала ей болото и как оно может засосать человека с головой.
Иванна понимала, что ее удерживают по доброте душевной. Или, может быть, потому, что Табай полюбила сидеть рядом и слушать, как Иванна рассказывает ей всю свою жизнь, чтобы не разучиться говорить и не сойти с ума. Рассказывала ей о Хайдеггере и Ролане Барте, читала наизусть Хармса и даже цитировала свой любимый фрагмент Уайтхеда о том, что сущностью греческой трагедии является не несчастье – трагедия завершается торжественной
Однажды утром Табай разбудила Иванну и показала ей, держа на вытянутых руках когда-то белое, а теперь буро-желтое… платье? накидку? Что-то вроде ночной рубашки с рукавами три четверти и прорезью для головы.
– Надеть? – спросила Иванна.
«Надеть», – показала Табай процесс надевания через голову.
До сих пор Иванне приходилось ходить в чем-то вроде простыни, которую она повязывала над грудью, как парео, потому что когда пришла в себя на кушетке в хижине, на ней не было ровным счетом ничего. Табай каждый день растирала ее с ног до головы каким-то вязким варевом, от которого кожа горела, как от крапивы. Пантомима на тему «где мои вещи» привела Табай в страшное замешательство. Женщина долго мялась, наконец, виновато журча гортанью, показала на девочек и на очаг.
Ну конечно, поняла Иванна, с ее джинсами, небось, играли и сожгли. Непростые тут у них взаимоотношения с огнем. Ну да ладно.
Табай критически осмотрела Иванну, облаченную в бесформенную рубаху, и протянула еще короткую накидку, сшитую из шкурок каких-то короткошерстных черных зверушек.
На вопрос, который поначалу (по инерции) Иванна задавала себе, а именно «где я?», Табай ответить не могла. Могло ответить только ночное небо, но на нем сияли какие-то чужие, хотя одновременно и почему-то отдаленно знакомые звезды, – Иванна была не сильна в астрономии. В любом случае напрашивался вывод, что она по-прежнему находится на Земле.
Ей определенно надо было идти, двигаться куда-то. Она это знала.
И она ушла.
Но не прошло и суток, как пожалела об этом. Табай велела ей держаться реки – так Иванна и шла. А через несколько часов стала задыхаться от влажности. И еще насекомые – их было так много, что в какой-то момент у Иванны случилась истерика. Мелкие летучие твари лезли в лицо, забирались под рубаху, она прихлопывала, размазывала их, и на руках оставались полосы крови.
Табай отгоняла насекомых дымом. Да и там, в районе ее жилища, их было куда меньше.
Иванна вернулась бы, но почему-то не смогла заставить себя повернуть назад. Ее трясло и знобило, и единственная и очень важная еевещь – красные эспадрильи – разлезлись на ногах от едкой болотистой почвы. Она сбросила их и дальше пошла босиком. Ее знобило так, что никакая накидка из черных зверушек помочь не могла.
Главное, что она понимала, – спать нельзя. Если уснет, ее кто-нибудь съест. Насекомые, вышедший из леса дикий зверь или черное небо с полузнакомыми звездами. А спать хотелось, как никогда в жизни. Но в тот момент, когда Иванна отметила про себя, что сейчас упадет и провалится в бесконечный, мокрый, звенящий насекомыми сон, совсем близко, метрах в десяти – пятнадцати, среди деревьев появилось слабое свечение. Как будто там горел огонек.