Бедный негр
Шрифт:
Дон Фермин старался побороть вспыхнувший в нем страх; успокаивая себя, он думал: «Все это небольшое переутомление от многотрудных занятий и долгого путешествия. Здешний воздух и покой как рукой снимут это утомление».
Задумавшись, дон Фермин потерял нить разговора с Сесилио.
— Прости за рассеянность, — извинился он. — Ты что-то сказал?
Я сказал, что пришел, увидел, возвратился.
Слова эти Сесилио произнес с печальной улыбкой, застрявшей в уголках опущенных губ, и добавил:
— Итак, у вас нет никаких известий о Сесилио-старшем?
Вот так же спрашивал он всякий раз по возвращении домой,
— Никаких, — ответила она брату. — Ты же сам знаешь, что он никогда не дает о себе знать.
— Да, правда, но… никаких вестей! Не умер ли он?
Аурелия и Кармела недоуменно пожали плечами. Луисана продолжала молча смотреть на брата, дон Фермин, сделав неуверенный жест, старался завязать разговор, намекая на исторические слова, которыми Сесилио закончил свой рассказ о странствиях.
— Ты мог произнести эту знаменитую фразу, не меняя последнего слова. Но ты прав, что хочешь приберечь ее до того времени, когда осуществишь свой замысел на твоей родной земле, на твоей любимой отчизне, тем больше любимой, чем больше она страдает, осуществишь то, что мы все ждем от тебя.
Сесилио снова печально улыбнулся, тихо кивая седеющей головой; не поднимая взора, он крутил катышки из хлеба и слушал отца.
— Дела идут здесь плохо, как я уже тебе писал об этом в письмах. С одной стороны, винегрет из всеобщей амбиции и всеобщей, приправленной перцем, ненависти, как существующей, так и вымышленной. Чернь лавиной давит на благородных людей, рабы бунтуют против своих законных хозяев, никто не уважает власть, как только она утрачивает силу, всюду царит неповиновение, все жаждут править и приказывать. Одним словом, вольность сражается за свои права, а с другой стороны (разве странно, что сталкиваются противоположные полюсы?) — выступает процветающий деспотизм. С уничтожением конгресса покончено с политическими свободами, и наша партия, что бы ни говорили прекраснодушные люди, гигантскими шагами приближается к распаду, и все из-за того, что у нас нет действительно способного руководителя.
Дон Фермин сделал паузу. Сесилио по-прежнему крутил катышки из хлебных крошек. Отец продолжал:
— Я сказал: из-за того, что нет. Правильней, из-за того, что не было! Способного и знающего человека, который бы вновь смело и решительно повел нашу партию к власти. Я, Фермин Алькорта, отринув в сторону отцовские чувства, которые могли бы затуманить мой разум, и анализируя окружающее с холодным рассудочным спокойствием: беспристрастного обозревателя, возлагаю на тебя великую надежду, самую грандиозную и дорогую надежду всей моей жизни (это не только мое личное суждение, так думают и многие другие, возлагающие на тебя свои надежды), и я не устану говорить всюду и везде, и все согласятся со мной, что ты и есть именно этот человек.
Луисана, также принявшись скатывать из хлеба шарики, продолжала краешком глаза наблюдать за братом. Оба они улыбались. Аурелия и Кармела, которых не очень-то волновала политика и которые не слишком разбирались в патетическом, выспреннем стиле отцовских рассуждений, так ничего и не поняв, спокойно продолжали обед. Тогда дон Фермин сказал менее напыщенно:
— Мало найдется в Венесуэле людей, которые могли бы похвастаться такой подготовкой к общественной деятельности, как ты.
Но поскольку Сесилио и после этого ничего не ответил
— Само собой разумеется, что, прежде чем ты окунешься в борьбу, тебе необходимо отдохнуть. Приезжай-ка на несколько дней в асьенду, подышишь там чистым воздухом, поездишь верхом, полазаешь по горам, покупаешься в реке. И оставь на время свои книги.
Не поднимая головы, глуховатым голосом Сесилио тихо сказал:
— Об этом я и думаю. Поселиться в асьенде.
Но все, даже Аурелия и Кармела, понимали, что, хотя Сесилио повторил отцовские слова, он сказал нечто совсем другое, прямо противоположное, и женщин охватило томительное предчувствие какой-то беды.
Гнетущая тишина воцарилась за столом, празднично накрытым в честь приезда Сесилио — человека, внушавшего большие надежды.
Как только окончился обед, гость, извинившись, ушел к себе отдохнуть. Оставшиеся за столом, посидев еще немного при свете лампы, горевшей в галерее, вскоре молча и грустно разошлись по своим спальням.
— Не иначе как у него несчастная любовь, — решили Аурелия и Кармела, для которых не существовало в жизни большего несчастья, чем неудачная любовь.
Мысли дона Фермина и Луисаны были куда более мрачными, и они предпочли умолчать о них.
«Он сам нам все расскажет, — подумали они. — Для дурных вестей время всегда найдется».
В спальнях погас свет.
Лампа горела лишь в комнате гостя, освещая трепетным пламенем рано поседевшую голову Сесилио, задумчиво присевшего на кровати. Часы уже давно пробили полночь, а он все сидел, подперев голову руками.
Луисана, увидев свет в комнате брата и тоже не в силах смежить веки, поднялась с постели и пошла к Сесилио, желая узнать причину его горя.
Она неслышно подошла к нему и, положив ему руку на плечо, сказала:
— Какие у тебя печали, Сесилио? Что с тобой?
— Сесилио больше нет, — ответил он, не поднимая головы и ласково погладив нежные руки сестры.
— Как так «больше нет»? Да ты же в самом расцвете лет! Не говори глупости!
И, усевшись рядом с ним, она сказала:
— А ну-ка! Расскажи мне! Я хочу знать, что это с тобой такое стряслось?
И Сесилио, придав своим словам глубоко печальный элегический тон, а не тот блестящий ораторский, которого так ждал от него дон Фермин, произнес:
— Я знал, что ты спросишь меня об этом. За столом ты не сводила с меня глаз, проницательных глаз сестры милосердия, и я все время думал, как сказать тебе, именно тебе, то, что мне так хотелось бы скрыть.
Сесилио умолк, Луисана была не в силах нарушить молчание; пристально посмотрев в ее горящие нетерпением глаза, он продолжал:
— Помнишь ли ты того Сесилио, который девять лет назад впервые уехал далеко от тебя, полный иллюзий? Ведь правда, что он ни капли не похож на теперешнего, который готов поведать тебе свое горе? Тогда я лелеял чудесную мечту: в один прекрасный день стать человеком, полезным моей родине, всем моим соотечественникам, человеком, способным разрешать проблемы, волнующие людей, и нести этим людям добро… Я знаю, что говорю напыщенно, но позволь мне сказать несколько слов о том прежнем Сесилио, пока я не заговорил о нынешнем. Отец принес великую жертву ради того, чтобы иметь в семье оратора-трибуна, и вот теперь настал час, когда ты услышишь мою речь, но это будет моя же надгробная речь.