Бедный негр

Гальегос Ромуло

И тут же добавила:

— Ты прав, я признаю, что совсем извела их. Но ты посуди сам, брат.

— Мне уже рассказывали: ни одного серьезного заболевания — ни в семье, ни у соседей.

— Я думаю, ты сам меня пожалеешь. Разве так можно жить?

— Конечно нет! Бедненькая Соль Семьи! Весь год в солонке!

— Представь себе! А потом еще хотят, чтобы я им не насолила.

Они продолжали играть словами, используя прозвище Луисаны, которое привилось в семье с легкой руки Фермина Алькорты.

В самом деле, Луисана обладала одним из тех характеров, которые все считают несносными, однако подобным натурам свойственны

высокие душевные порывы, так необходимые в трудные минуты жизни. Словом, это была девушка, с которой не так-то легко было ужиться, но которая тем не менее вызывала к себе непреодолимую симпатию.

В повседневной, обыденной жизни с ней трудно было ладить, она была резка, надменна, требовательна и на первый взгляд крайне эгоистична. Немало знакомых считало ее неспособной на настоящую нежность, но когда надо было вложить всю душу в какое-нибудь дело, когда требовалось пожертвовать собой ради другого, смело встретить и устранить неприятность или опасность, оказать помощь или утешить, тут всегда первой являлась Луисана, и можно было смело положиться на нее.

Так случилось после смерти Амелии, когда отец, сестры и брат ее совсем осиротели. С двенадцати лет Луисана уже стала и нянькой и хозяйкой в доме, смело смотревшей в лицо жизни, преодолевающей все невзгоды — как свои, так и своих близких. Луисана никогда не приходила в отчаяние и всегда находила в себе силы и умение противостоять бедам и напастям.

— Луисана! — поминутно слышалось отовсюду.

— Вы меня разорвете на части! — недовольно протестовала она.

Но тут же спешила на помощь и утешала болящих и страждущих. Ее теребили не только домашние, но и все родные и знакомые.

— Луисана, знаешь, мне совсем испортили платье! Луисана! У нас приключилась беда!

И сестра, кузина, подруга или просто соседка взывали к ней, она откликалась на чужие невзгоды, горе и печали и уже не оставляла своих подопечных до тех пор, пока не оказывала им нужную помощь или утешение. То Луисана помогала подруге переделывать платье, в котором та собиралась на праздник или в гости, причем свое платье Луисана бросала недошитым, — то проводила дни и ночи напролет у изголовья умирающего.

Но как только исчезала необходимость в ее помощи и утешении — ведь Луисана всегда помогала не на словах, а на деле, — она вновь замыкалась в своей непроницаемой скорлупе и вновь становилась неприятной для окружающих — резкой, мелочной и не в меру раздражительной.

— Правильно тебя прозвал папа, — заявляли тогда обиженные сестры. — Ты и в самом деле горькая и противная, как соль. С тобой никак не поладишь!

— Вы только ладите, когда это вам выгодно? Не так ли?! Когда надо пролить соленые слезы над вашими неудачами или неприятностями. Но ведь и соль тоже имеет право немного отдохнуть в своей солонке и не позволять хватать себя руками, что, как вы знаете, дурной тон.

— Ну скажи на милость, почему ты так грубо нам отвечаешь, ведь есть столько добрых слов и выражений.

— Слова?! Любовь доказывается делами, а не добрыми словами!

— Рохасы сделали доброе дело, когда прислали тебе подарок, а как ты им ответила?

— Нечего сказать! Прислали какой-то паршивый торт в благодарность за то, что я просидела полмесяца у постели Фелисианито. Кто сказал этим Рохасам, что я оказываю помощь за какие-то жалкие подачки! Нет, и тысячу раз нет! Я помогала ни им, ни Фелисианито, никому на

свете! Да будет это вам известно, и передайте это всем другим: я помогала и помогаю только потому, что мне так нравится! Для меня нет ничего приятней, как чувствовать себя здоровой и сильной у постели больного. Вот почему я и торчу рядом с ними, пока они не отдадут богу душу или не поправятся. Вы хорошо слышали? Ну так можете теперь убираться и разнести это на хвосте по всему городу!

Ни Кармела, ни Аурелия не могли поверить в такое бессердечие сестры и потому бурно возражали:

— Кто тебя не знает, может и вправду поверить, что ты такая.

Но, оставшись наедине, они осуждали поведение сестры:

— Что за странное желание всех настраивать против себя.

Для Аурелии и Кармелы, насквозь пропитанных духом мещанства, добрые слова — искренние или лживые — всегда значили куда больше, чем добрые дела. И уж во всяком случае, так должны были изъясняться в благородном семействе Алькорта.

Подобным поведением Луисана отвадила от дома всех подруг — и не столько своих собственных, сколько сестриных. Этим «никчемным существам», как называла их со свойственной ей откровенностью Луисана, нечего было надеяться на ее доброту. Ох, как были противны эти провинциальные любительницы светского этикета, которых хлебом не корми, а дай преподнести или распределить подарки, нанести визит или поздравить кого-нибудь в день ангела. Они никогда не попросили бы ее, как Фонтес или сестры Рохас, чтобы она пришла переделать им испорченное платье или посидела бы у постели больного родственника. Ей они не оказали бы ни единой доброй услуги, и, если бы мир состоял только из подобных людей, она бы вечно сидела в своей солонке.

И все же ни в коей мере нельзя было утверждать, что Луисана жила чужими горестями и бедами или что она совершала самопожертвование — суровая добродетель, требующая отдать всего себя без остатка. Когда ей приходилось разделять чужое горе и ее подопечные стенали и падали духом, она, обычно раздражительная и неприветливая, вдруг становилась веселой и жизнерадостной, словно совершаемое ею добро — Ночные бдения, которые всех повергали в уныние, — вливало в нее бодрость и силу. Луисана неожиданно хорошела и делалась привлекательной. Она без устали хлопотала, но не принимала близко к сердцу чужие несчастья и не старалась унять рыдания и мольбы своих подопечных; просто сердце ее излучало жизнерадостность и веселье, и это успокаивало людей. Луисана не походила на ангела-хранителя, отдающего себя другим, она была человеком с щедрой и любвеобильной душой.

Это щедрость цветущей розы, — пояснял Сесилио, переводя на язык прозы стихи, посвященные любимой сестре, — роза, которая распускается не для того, чтобы отдать окружающим свои цветы, а чтобы украсить самое себя и тем самым украсить и наполнить благоуханием весь мир.

Для него, для любимого брата, она всегда была солью на столе, приятной приправой к их родственным чувствам. Она угадывала его желания, ублажала его вкусы, была само любезное внимание: во время беседы не позволяла себе никакой шутки, даже когда он говорил очень выспренне. Мысли их совпадали, они одинаково чувствовали и переживали, их объединяли одни и те же интересы, искренние и братские, заботили одни и те же заботы, они лелеяли одинаковые планы и в своих надеждах уповали на великое будущее, которое было предначертано для Сесилио.