Бедный негр

Гальегос Ромуло

— Вот до чего доигрался, манито, барабан освобожденья! И так славно все началось!.. А теперь все как доселе…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Возвращение странствующего лиценциата

Он вошел, глядя поверх своих очков, словно

девять лет, прошедшие с их последней встречи, были несколькими минутами, словно он ничего не знал о страшном недуге, схватившем его племянника своей жестокой лапой. Как всегда не здороваясь, он остановился перед Сесилио и, протянув ему переплетенную в пергамент, изъеденную молью книгу, спросил:

— Знаешь эту книгу?

Сесилио-младший взял в руки книгу и, открыв титульный лист, пробормотал:

— Эразм. Собеседованья. — И тут же, не поднимая глаз от пожелтевшего листа, насмешливо добавил: — А в ней нет похвалы глупости?

— Это ни к чему, — прервала их появившаяся в дверях Луисана. — Глупость уже давно здесь, живая и тепленькая, то и дело порождающая сама себя.

— Хе-хе-хе, — засмеялся Сесилио-старший, и на его постаревшем лице обозначилось еще несколько морщинок. Он продолжал свой допрос:

— Ты видишь, какое это издание?

— Ценнейшее, — ответил Сесилио-младший, внимательно рассматривавший переплет книги. — Где ты достал?

— Там, где творят вот такие вещички, — отвечал ученый лиценциат, извлекая из кармана коробочку, выточенную из тыквы.

— А что это такое?

— Тыквочка с кураре. [36]

— Эразм и кураре в одном и том же месте! — вскричал Сесилио-младший, поднимая в одной руке тыковку, а в другой держа книгу.

— Почему это тебя так удивляет? Разве теолог из Роттердама не проповедует терпение? И разве индейский яд не парализует чувства? А что такое терпение, как не паралич разума?

36

Кураре — черное смолистое вещество, добываемое из сока тропического растения. Кураре — быстродействующий смертельный яд. Индейцы Южной Америки смазывают им стрелы.

— Ну, хорошо, хорошо. Вот так вместе ты их и нашел?

— Да, как видишь.

— Так ты был у индейцев?

— Хе-хе-хе!

— А, понимаю, томик Эразма оставил у них какой-нибудь ученый-миссионер.

— Нет, я тебе сейчас все объясню.

Но Сесилио-младший уже не слушал дядю, он открыл крышку тыковки и понюхал лежавшую в ней черную вязкую мазь.

— Можешь попробовать. Он горький, но совершенно безвреден, если его принимать вовнутрь. Но стоит только ввести его в кровь, и тогда тебе уже не нужно будет перечитывать Эразма, ибо ты навеки обретешь терпение.

Сесилио-младший поднял глаза на дядю. Тот молча выдержал его взгляд, рассматривая племянника поверх очков. Младший тезка, казалось, понял старшего, но тот поспешил разуверить его:

— Я думаю, ты еще не раз перечитаешь Эразма.

Тут к ним подошла Луисана и, взяв из рук Сесилио тыквочку, унесла ее к себе.

Сесилио с тихой улыбкой ответил на последние слова лиценциата:

— Я теперь мало читаю, так как пишу. Пишу книгу, которая, быть может, окажется полезной.

— Ты пишешь? — в изумлении спросил дядя. — С какой целью?! Неужели тебя не пугает, что nihil novum sub sole [37] .

37

Нет

ничего нового под солнцем (лат.).

И, увидев, как племянник снова молча, улыбнулся, вертя в руках старинную книгу, Сесилио-старший добавил:

— Что касается меня, то я каждый день просыпаюсь с одной и той же фразой на устах. И я очень прошу тебя в свое время начертать ее на моем могильном камне. У меня уже сейчас такое чувство, будто на меня навалили могильную плиту. И, хотя я еще не протянул ноги и, встав поутру с постели, начинаю ходить, я в любую минуту готов отойти в вечность. Да и в самом деле, стоит ли жить в мире, где все уже сказано?

Сесилио-младший понял, что дядя, видя его стоящим одной ногой в могиле, не мог иначе говорить о жизни и смерти. И, не желая, чтобы лиценциат принял его молчание как знак согласия с его мыслями, он сказал:

— Но может, я еще не все сделал в жизни, что надо.

На это лиценциат незамедлительно возразил:

— Дела! Дела! И это говоришь ты, который, как божественный Платон, признаешь, что единственное живое в мире — это мысль! Откуда у тебя такая забота о бренных делах? Оставь их на долю дурням! Я поклоняюсь лишь созидателям!

Тут Сесилио-младший не мог удержаться от улыбки: так не вязались эти слова с предыдущими высказываниями дяди. Он сразу же сообразил, что чудаковатый дядюшка просто старался отвлечь его от печальных раздумий над своим бессилием, порожденным тяжким недугом, и почел за благо воспользоваться этой хитрой уловкой.

— Я согласен, — сказал он, — может, и не со всем, но, во всяком случае, согласен. Однако всякая мысль требует своего воплощения, всякая человеческая мысль должна быть подтверждена делом!

— Plus minusve [38] , подобно воздушному вихрю, который, кружа пыль, делает ее видимой для глаза? Согласен и я. Но разве не прекрасней быть не воздушным вихрем, а самим воздухом, который растворяется в вечном покое атмосферы, вмиг сотворившей его, в нетленной космической мысли, где все уже давно выражено?!

— Ну вот и показалось твое лицо пантеиста, которое ты вечно старался прикрыть вуалью материализма.

— Нет, я скорее нигилист, ибо утверждаю, что на этой бренной земле невозможно создать что-либо новое. И я закончу тем, с чего начал. Давай торжественно поклянемся, что велим начертать на наших могильных плитах такую эпитафию: «Nihil novum sub sole».

38

Более или менее (лат.).

— Клянусь, — поддерживая шутку, проговорил Сесилио-младший.

Так окончился в тот день этот странный разговор. Однако именно с этого дня странствующий лиценциат поставил точку на своих скитаниях и поселился в асьенде. Помимо роли врача (в котором стал нуждаться Сесилио-младший), он принял на себя и роль собеседника, приятными речами развлекающего больного. Но эти мирные, задушевные беседы порой нарушались приступами отчаяния и черной меланхолии, свившей себе гнездо в пораженном недугом теле.