Бедный негр
Шрифт:
— Дядя Сесилио!
— Что? Ты устала? Я сейчас закончу.
— Почему ты не позволил свободно течь твоей реке любви?.. Ответь мне. Почему ты задержался на первом повороте этой реки жизни?
— О моя девочка! Твои вопросы становятся опасными.
— Ах, дядя Сесилио! Этой девочке уже тридцать лет.
— Ложь, ложь! Не надо преувеличивать. Еще не исполнилось.
— Но осталось совсем недолго…
— А, так осталось недолго…
— В этом-то и весь ужас. Лет-то мне уже много, а я еще ничего не испытала. Ничего!
— Что ты подразумеваешь под словом «ничего»!
— Восторги сестры милосердия, как ты сам сказал… Какой ты замечательный, дядя Сесилио!
— Полно, полно! Ты что же, еще раз платишь за старое или хочешь отплатить
Луисана мечтательно отвечала:
— И за это, и за многое другое! Все это будет твоим творением, дядя Сесилио! Ты знаешь, когда ты его создал?
— Гм!
— Сесилио-младший всегда говорит: от Сесилио-старшего надо брать то, что у него на уме, а не то, что на языке. И это именно так.
— Все! Мазня моя окончена. Можешь слезать с камня, когда захочешь.
И, вырвав из альбома лист, лиценциат разорвал его на клочки и развеял по ветру.
Луисана продолжала лежать. Сладостная нега, охватившая ее после радостной прогулки по лесу, приятная истома, разлившаяся по всему телу, — она лежала на спине, примостив голову на уступе камня, — странные слова, услышанные от дяди, — все это переполняло ее душу неизъяснимо чудесным экстазом. И в те мгновения, когда она теряла понятие об окружающей ее действительности, сердце ее захлестывала неудержимая волна нежности, которая овладевала всем ее существом; откатываясь, эта волна оставляла после себя лучезарное мерцание, какое-то смутное, неопределенное желание, которое словно исходило от кого-то другого, а не от нее самой.
От прежней жизни, от связи с внешним миром у Луи-саны осталось лишь чувство взволнованности, порожденное решительным шагом, который она совершила. Теперь она чувствовала себя свободной от каких бы то ни было уз, хотя все еще не сознавала, что это чувство было вызвано ее недавним разрывом с сестрами. Утратив связь даже со своей собственной душой, она словно растворилась в трепетных лучах нежности и страсти.
Наконец Луисана обрела душевный покой. Да, она была возродившейся Белянкой, такой же неприкаянной душой, восставшей из лона смерти в день восторгов и радости, но без острой ноющей боли в сердце, без бури неутоленной страсти. Она была олицетворением покоя и нежности, к чему так стремилась мятущаяся душа Анны Юлии Алькорта, которая словно перешла к Луисане, как переходит в вечность неугасимая любовь… Луисана была подобна величавой, лишенной преград полноводной реке.
Одно было очевидным в ее жизни: с новыми привычками Луисана обрела новый, неожиданный образ мыслей. Она все так же заботилась о дорогом ее сердцу больном брате, все так же ревностно хлопотала по дому, где, казалось, прочно обосновался перешедший на оседлый образ жизни скиталец дядюшка, за которым ей тоже приходилось присматривать. И однако, в свободное от забот и хлопот время Луисана уже не бралась, как прежде, за книгу, не бродила с ней по галерее дома, выходившей в поле. Теперь она сама стала гулять по окрестностям, правда не в таком возбужденно радостном состоянии, как в то утро восторгов, когда она резвилась, точно ребенок, а с совершенно иными намерениями. Луисана обзавелась тихой и покорной лошадью, на которой она совершала прогулки по своим владениям одна, наедине со своими новыми думами.
Смутная томительная жажда освобождения вылилась теперь у Луисаны в прочное чувство, в определенную мысль. Сестры ее были единственными узами, еще продолжавшими связывать ее с внешним миром, от которого она отреклась, чтобы посвятить себя уходу за неизлечимо больным братом, но он был уже обречен, жить ему оставалось совсем немного, а в один прекрасный день ее неизбежно покинет и Сесилио-старший, который уже не раз вздыхал о своих прежних скитаниях. А может, она сама решит покинуть его, — вернее, освободит из заточения. И тогда у нее не останется другого выхода, как поселиться в предназначенной для нее комнате в доме Кармелы, где, ко всему прочему, ее ждет девочка, ее тезка, которая мечтает
Что станется с нею в доме сестры? Все будут глядеть на нее как на нежданно-негаданно воскресшую родственницу, с потерей которой все уже давно свыклись. Там она превратится в сиделку, в бесплатную плакальщицу для всей родни и соседей. Она словно придет туда из царства смерти, увядшая, одинокая еще более недовольная и подавленная, чем в те времена, когда она, совершив доброе дело, вновь замыкалась в своей скорлупе и когда, даже из благодарности за содеянное ею добро, никто не хотел терпеть ее выходки. А разве слезы, какие ей придется осушать в доме сестры, могут сравниться со слезами, порожденными страшным несчастьем?! Рядом с беспредельными муками страдающего брата, невзгоды, ожидавшие ее в доме сестры, представлялись ей до смешного мелкими и ничтожными. Вместо стонов она услышит лишь жалкое нытье. Мигрени у Кармелы, постоянные тошноты у Аурелии… Какая гадость! Нет, она знает, что такое настоящее страдание, и стоит ему окончиться — конец и ее самоотвержению.
Итак, родственные узы порваны навсегда. Внешне она разорвала их в порыве презрительного негодования, в ту минуту, когда убедилась, что люди, лучше, чем кто-либо другой, знавшие ее и, казалось, не способные усомниться в ее порядочности, поверили грязным клеветническим слухам. На самом деле разрыв произошел намного раньше в глубине ее души, и вспышка гнева помогла лишь выплеснуть из сердца давно умершее чувство. Теперь она уже не питала неприязни к сестрам и могла бы даже ответить на их письма, если бы они ей снова написали. Луисана знала одно — и это вполне было для нее достаточно, — что она совершенно свободна и может сама, по своему усмотрению решать свою судьбу.
Но как она распорядится своей свободой? Луисана очутилась на перепутье, в ее жизни настала минута, когда Сила и Нежность, эти олицетворения мужского и женского начал, скрестили свои сверкающие клинки, и всем своим существом она стремилась постичь исход этого поединка, от которого зависело ее будущее.
Все вокруг, казалось, говорило о том, что следует слушаться голоса Силы. Умрет Сесилио, снова отправится в странствия дядя, и она останется безо всякой поддержки. Разве не благоразумнее подготовиться к этой минуте заранее. Что знала она об управлении асьендой? Как сумеет она заставить непокорных пеонов слушаться и уважать себя? Пока для этого есть Педро Мигель, но он столько раз повторял, что находится здесь только ради Сесилио, а когда Сесилио не станет, он сразу же уйдет отсюда. Значит, надо самой, сейчас приучаться к мужским делам. Так она и поступила и отчасти с этой же целью стала совершать свои прогулки верхом.
Но разве беспредельная нежность, наполнявшая все ее существо восторгом, разве она не требовала своего столь же настойчиво? Прежде это проявлялось в странностях и чудачествах, которым обучил ее дядюшка Сесилио, но теперь новая Луисана научилась обуздывать свои порывы. Правда, при этом не всегда удавалось сохранить спокойствие, но именно для обретения этого спокойствия и совершала она верховые прогулки по плантациям какао.
Порой Луисана навещала укромное место в лесу, где провела столь памятное для себя утро. Так же, как тогда, она ложилась на камень среди безмолвия мрачных зарослей. С того самого утра Луисана перестала быть робкой, боязливой девушкой, в ней проснулась женщина, но она твердо знала, что никогда, ни за что на свете ее чувства не уступят случайной страсти. Она боролась со страхом, который внушал ей этот дремучий лес, причем, помимо реальных опасностей, подстерегавших ее в этой глуши, ее преследовал и суеверный, детский ужас перед одиночеством и тишиной; вдобавок Луисане приходилось бороться со своими чувствами, которые обуревали ее всякий раз, как она вспоминала то незабываемое утро. Она словно желала убедиться, что никакая сила не восторжествует над ее целомудрием и чистотой ее помыслов.