Бедный негр

Гальегос Ромуло

Злобные сплетни о ее жизни Луисана теперь воспринимала совсем иначе, чем прежде, ей даже было приятно думать, что ее сравнивали с Белянкой. В глубине души она всегда хранила образ Анны Юлии Алькорта, чтила ее память, но сейчас в ней говорило уже не просто сочувствие к Белянке, а нечто более серьезное. Ведь в их семье, может, одна Анна Юлия Алькорта и была настоящей женщиной, хоть и самой несчастной из всех. Так пусть же ее душа перейдет теперь в ее плоть и отзовется в ней последним отзвуком той далекой бури.

Эти размышления во многом совпадали со смутными желаниями, обуревавшими ее в то памятное утро, однако, в сущности, они были связаны с практической жизнью не меньше,

чем соображения, заставлявшие Луисану заниматься хозяйством. И так же, как первые, они скорее были обращены в будущее, чем в прошлое: надо было во чтобы то ни стало возродить доброе имя Анны Юлии, вырвать ее душу из чистилища. Недаром, видно, дядя Сесилио подписал свой рисунок стихами из Дантова «Ада», он явно пошутил, но Луисана уловила в этих строках мысль, давно зревшую в ее душе и не находившую выражения.

Если эта мысль еще не проявлялась в ней с такой же ясностью и очевидностью, как ее практические намерения, то лишь потому, что подобные мысли неприметно прокладывают себе путь где-то в глубинах чувств, которые всегда прячутся под покровом тайны. Вот почему так хорошо было лежать на камне одной, среди молчаливого леса, озаренного отблесками мечты.

Клинки скрестились, и на перепутье жизни новая Луисана отдала себя во власть новых чувств.

II

Маленький конвент

В один прекрасный день в Большой дом пришла весть о падении правительства генерала Хосе Тадео Монагаса, свергнутого объединенной группой либералов и консерваторов, возглавляемой генералом Хуаном Кастро.

Сесилио-старший подозвал одну из служанок и сказал:

— Принеси мне кусок угля.

Взяв уголь, он начертил на стене галереи четыре огромные цифры и обратился к стоявшим рядом с ним Луисане и Сесилио-младшему:

— Год тысяча восемьсот пятьдесят восьмой. Год Великого Сеятеля! Начинается великая жатва нашего господа беспорядка! Нас зовут сложить голову!

Сесилио-младший, погруженный в тяжкое раздумье, вторил дяде словами, предназначенными для своей книги, которой уже не суждено было увидеть свет:

— Год тысяча восемьсот пятьдесят восьмой! Пусть начнется с этого дня великая Венесуэла, которую уже не увидят мои глаза! И пусть навечно иссякнет поток крови, низвергающийся на эту землю, — кровавый водопад мятежей, вооруженных восстаний и безнаказанных преступлений. И пусть место жестокости займут высокие принципы, мелочная зависть сменится благородным порывом, а грубая сила — спокойной добродетелью…

Но над этим беспомощным призывом философа-неудачника восторжествовало предсказание бродячего лиценциата, чувствующего знамение времени. Предсказание это основывалось на множестве наблюдений, почерпнутых Сесилио-старшим во время его странствий по стране, и теперь подтверждалось самой жизнью.

Созданный на скорую руку союз двух враждебных политических партий, не вошедших в правительство генерала Монагаса, не мог быть прочным; к тому же человек, вознесенный к власти, был посредственностью, как все те, чьи услуги используются в подобных случаях. Не уверенный в своих силах новый президент бурлящей республики не решился вступить на путь, который открывался перед ним. Идти вперед требовала эпоха, но идти вперед — значило строить, созидать, а поскольку его посредственные способности не позволяли ему это делать, он больше прислушивался к сплетням о своей особе. Будущее настоятельно требовало твердого, просвещенного руководителя, способного разрешить любую проблему: прошлое довольствовалось жандармом, пекущимся, как говорил Сесилио-старший, о спокойствии

«экзотического садика». Олигархи знали, чего они хотели, — порядка, уважения, безмятежного покоя в тихом болоте. Остальное их не касалось! Но этим остальным было шагавшее вперед время, сметавшее их с дороги. Либералы уловили творческий порыв народных сил, но им недоставало единства и сплоченности, которые даются твердым убеждением в своей правоте. В этой мешанине идей и стремлений и те и другие уже начинали терять голову.

Но все это происходило там, на арене политических событий, здесь же, в доме священника, устраивались лишь тертулии — своего рода кукольный театр, где люди-марионетки переигрывали бурные события.

Дон Сантьяго Фонтес, неистовый олигарх, всегда пребывающий в вертикальном положении по причине падения с лошади, во время которого он вывихнул себе ногу. Местный лекарь неудачно вправил ему сустав, отчего нога не гнулась и была короче другой, вот почему сей грозный муж пользовался костылем с перекладиной в форме буквы Т. Дон Фелисано Рохас, приверженец диктатуры, обожавший генерала Паэса, ярый консерватор, которого недавнее разлитие желчи окрасило в желтый цвет до самых белков глаз, заика дон Архимиро Венегас, либерал, богатей и простак, человек циничный, но, в общем, не плохой. Флегматичный и на вид добродушный генерал по имени Бальдомеро Гавидиа, прозванный в приятельском кругу «предводителем шайки». Некий спесивый сеньор, толстенький, с нездоровым цветом лица, вызванным плохой работой печени, который почти каждый вечер разражался ироническими речами, воображая себя чрезвычайно остроумным человеком, на самом же деле это был тупой, неотесанный консерватор. Падре Медиавилья, который угощал всех своих гостей крепчайшим кофе, чтобы сильнее разжечь страсти, которые и без того были крайне распалены. Ему доставляло удовольствие стравливать всех друг с другом, даже своих приверженцев. И, наконец, лиценциат Сеспедес, который изредка приходил на тертулии, чтобы поразвлечься самому и поразвлечь других своими чудачествами.

Словно разъяренные псы, набрасывались эти горе-политики на поступавшие новости.

— Что случилось? — спросил, входя, Сесилио Сеспедес, услышав перекрестный шум голосов, среди которых ясно слышался сухой стук костыля дона Сантьяго Фонтеса; олигарх дискутировал, бегая из угла в угол.

— Ага! — вскричал дон Архимиро. — Вот и пришел ли-ли-цен-циат Сеспедес. Идите сюда, ли-ли-ценциат. По-по-слушайте меня.

Однако дон Фелисиано Рохас, которого выводило из себя заиканье либерала, перебил его:

— Беспорядки в Каракасе требуют суда над Монагасом и его приспешниками. И я заявляю, что они достойны виселицы.

— А я, за-за-заявляю, что не хватит всех ле-ле-лесов в Венесуэле, чтобы возвести эти ви-ви-виселицы.

— Так пускай срубят все леса. — Тук, тук, тук… — И если необходимо, пусть завозят столбы из-за границы. Но пускай возведут виселицы для убийцы двадцать четвертого января. Тук, тук, тук, — стучал костылем дон Фонтес.

— К чему столько дерева, — спросил наивно генерал. Все можно уладить свинцом.

— Прекрасно! Прекрасно! — вступил в разговор толстячок с сомнительным дворянским титулом, у него противно дрожала отвислая нижняя губа. В бой ринулся тетрарх Лос-Пилонес!

Лос-Пилонес были владениями генерала Гавидиа, но иронический намек толстяка пропал даром, никто не понял его остроумия.

На следующий вечер падре Медиавилья, выходя навстречу лиценциату с чашкой кофе в руках, произнес:

— Выпей это кофе, лиценциат, оно не крепкое и сразу настроит тебя на добрый лад… Сегодня у нас у всех полное согласие.