Бедный негр
Шрифт:
— Да брось ты дурить, Дрограсиас! Пустил бы мне пулю в спину, коли уж ты такой ревностный служака И тогда посмотрела бы я, что бы ты ел завтра?
— Вы пользуетесь тем, что начальник вам потрафляет, — недовольно пробурчал солдат. — Прямо не пойму, чего это он с вами цацкается.
— А ты пойди и спроси у него, вот и перестанешь сумлеваться. И не приставай больше ко мне, некогда мне болтать, я везу провизию.
Отряды федералистов, как правило, добывали себе провизию с помощью маркитанток. В селениях, не подвергшихся грабежу, они обычно обменивали лошадиные и воловьи шкуры, а также мешки с какао на еду и одежду,
Педро Мигель своему отряду под страхом смерти запретил пополнять продовольствие с помощью грабежа и поборов. Он прибегал к контрибуциям, которые накладывал на богатых торговцев, принадлежащих к вражескому лагерю, или к займам, когда дело касалось его единомышленников, которым он обещал возвратить долг, как только федералисты придут к власти.
С заданием добыть провизию и была послана Краснуха в ближайшее селение. Старые припасы давно кончились, и теперь она гнала перед собой трех нагруженных мулов. Однако на сей раз ее появление в лагере не было встречено, как обычно, радостными криками. Молча и хмуро сняла маркитантка поклажу с мулов, и шестьдесят партизан, вставших лагерем в План-де-Мансано, так же молча и угрюмо следили за ней.
Местечко называлось План-де-Мансано, по имени островитянина Мануэля Мансано, хозяина постоялого двора, где некогда происходил памятный разговор Сесилио-младшего с дядей. Теперь здесь валялись лишь обгорелые головешки — следы, оставленные другими отрядами федералистов, которые особенно жестоко расправлялись с выходцами с Канарских островов, грабя и убивая их. Может, причиной тому послужили начальные строки военного декрета, в которых призывалось умерщвлять всех иноземцев.
Под уцелевшей крышей постоялого двора торчал кусок галереи, некогда опоясывавшей весь дом. Здесь и повесили свои гамаки Педро Мигель и Хуан Коромото — единственный оставшийся в живых пеон из Ла-Фундасьон; четыре года назад вместе с другими пеонами пошел он следом за Педро Мигелем на войну. Сюда, к уцелевшему клочку галереи, и направилась Краснуха, чтобы отчитаться перед начальником за доверенное ей дело.
Педро Мигель не придавал значения формальному исполнению воинского устава. Один лишь Деограсиас составлял в отряде приятное исключение. Педро Мигель не раз с гордостью повторял, что он будет единственный федералист, который окончит эту войну без всяких чинов и званий; несомненно, такое решение было принято после того последнего разговора с Луисаной Алькорта, а также из-за его непреодолимого отвращения к майору Сеспедесу, который за деланным презрением к знакам различия скрывал свое неравнодушие к ним. Суровая дисциплина, которая поддерживалась в отряде, зиждилась на том неписаном законе войны, когда храбрые воины подчиняются воле еще более храброго, чем они, признанного ими вожака.
Краснуха запросто подошла к Педро Мигелю и сказала:
— Вот тут провизия. А еще не мешает вам знать, что купцы, которых вы почитаете за своих друзей, на самом деле подлые шаромыжники. Надо ж такое, стали чинить мне всякие препоны, хоть я и подала им бумагу за вашей подписью; уж пришлось мне припомнить старые времена, когда я пасла свиней, и сказать им пару ласковых, чтоб они знали, что к чему. А знаете,
Лежа в гамаке, заложив руки за голову и устремив глаза вдаль, где поднимались с пожарищ клубы дыма, Педро Мигель угрюмо ответил:
— Меня только интересует провизия, а остальное мне неважно.
Маркитантка удивленно уставилась на Педро Мигеля, затем перевела взгляд на Хуана Коромото, который молча слушал их, лежа в гамаке. Еще никогда так не разговаривал с ней командир, особенно это было странным теперь, когда вместе с провизией она привезла еще и различные сведения, которые Педро Мигель даже не пожелал выслушать. Увидев знак, который сделал ей Хуан Коромото, Краснуха замолчала и, быстро поднеся руку к высокой соломенной шляпе (ну точно как ярый почитатель устава Деограсиас, над которым она только что подтрунивала), отошла, бормоча про себя:
— И какая это муха укусила его?
Небрежно передернув плечами, она тут же добавила:
— А с какой стати Канделярия Пердомо, то бишь Краснуха, будет сносить такое поношение? Да я с сегодняшнего дня, коли не соберу своих тряпок и не уберусь отсюда, рта больше не разину, чего бы мне ни говорили.
Между тем среди расположившихся бивуаком федералистов шли разговоры по поводу привезенной провизии.
— Вот хорошо-то, ребята! Завтра у нас не будет подводить животы от голода, вдоволь набьем их фасолью, что привезла Краснуха. И что бы с нами сталось, коли не такие, как она…
— Еще не известно, что нам дадут! Может, заместо фасоли получишь долгоносиков, а их и так полно в наших ранцах.
— Ну, знаешь, приятель, дареному коню в зубы не смотрят. Другое дело, коли бы сами позаботились о своем пропитании, тогда бы выбирали, что кому нравится.
— Как делает, к примеру, братва Эль Мапанаре. Да, к слову сказать, они где-то тут поблизости промышляют.
— Они, да и другие, которые не такие недотепы, как мы.
— Не мы такие, манито, а нас такими сделали, — на то она и война, чтоб помирать на ней и валяться кверху пузом.
— И все же грабить — это не дело.
— А разве пускать красного петуха повсюду лучше, а, однако ж, мы…
Недовольство в отряде, которому был заказан путь грабежа и насилий, так беззастенчиво практикуемый другими федералистскими частями, росло с каждым днем. Хуан Коромото, проходя по лагерю (он направлялся к Краснухе, чтобы узнать сведения, выслушать которые отказался Педро Мигель), услышал громкие, не скрываемые протесты повстанцев.
Благоразумно сделав вид, будто он ничего не слышал, Хуан Коромото, разузнав у маркитантки новости, вернулся к Педро Мигелю. Тот вылез из гамака и подошел к обрыву, чтобы получше разглядеть огонь, полыхавший в долине: оттуда поднимался густой дым, четко выделявшийся в предвечерних сумерках.
Безжалостные разрушения были делом его рук. Последнее время он систематически жег и разрушал асьенды, принадлежавшие олигархам, заявляя о своем возвращении на поля и пастбища Барловенто, на уже опустошенную долину Туя до самого Сан-Франсиско-де-Яре. То был адский труд, претворяемый с болью в сердце: душа крестьянина восставала против уничтожения плодородных нив, которыми он когда-то любовался в ставшей теперь совсем чужой для него асьенде Ла-Фундасьон. Но все это было далеко, так же далеко, как эта простертая внизу долина, откуда сюда, в тишину гор, доносился рев бушевавшего огня.