Бег времени. Тысяча семьсот
Шрифт:
Посмотрев сторону прикроватного столика, я таки увидела то, что опрокинула – это был тяжелый большой кувшин с лепниной в виде цветов, вода из него разлилась по столу из красного дерева и перламутра и текла на каменный пол.
В ту же секунду на меня накатило съедающее меня заживо отчаянье. Всего лишь чертову секунду назад я думала, что дома. Я так это реально ощущала. И вот снова, безумный мир, совершенно не мой, абсолютно чужой.
Справа от меня приоткрылась и захлопнулась дверь, и через секунду в комнату вошел мужчина, которого я видела первый раз в жизни: он был одет в черный бархатный камзол с белым воротничком,
– Как вы себя чувствуете, госпожа Лойд? – признаюсь, я даже не сразу поняла, кто такая эта «госпожа Лойд». Но в комнате никого кроме меня было и мне пришлось признать, что госпожа – это все же я. Нужно бы поставить заметку убить графа Бенфорда, прежде, чем натворит что-нибудь, еще при этом не поставив меня в известность.
Что ответить – я не знала: то ли «отвратительно, хочу домой, в 21 век», то ли «прекрасно, люблю валяться в постели и опрокидывать кувшины». Пока я молчала, он подошел и сел на маленький табурет рядом с кроватью и уставился на меня, глазами полными сострадания и заботы.
– Вы доктор? – спросила я, так не удосужившись ответить на его вопрос.
– Да, мисс, меня зовут Шеб Халеб. Не удивляйтесь, мой отец был арабом. Я врач во втором поколении. Так как вы себя чувствуете? – кажется, он даже не удивился моему вопросу, хотя после заявления, что его отец был арабом, как-то странно глянул на дверь.
– Нормально, - просто ответила я. И все же, моя голова раскалывалась на части, но я понимала, что соврать стоит хотя бы для того, чтобы поскорее выбраться из кровати, а то и вовсе уехать из этого дома куда подальше. На удивление, я соскучилась по своей комнате, но вовсе не по той, что осталась в 21 веке – ее я давно сожгла и собрала в кувшин пепел – а по той, что ждала меня в особняке графа Сен-Жермена.
– Голова не болит, не кружится?
Вопрос напомнил о временах, когда вся семья пытала этими вопросами Шарлотту в преддверии прыжка.
– Нет, - болит, но увы, не кружится… Сколько же горечи в этой фразе!
– А как ваша рука? Болит?
Он кивнул на мою левую руку, и я только сейчас увидела, что она была перевязана. И именно в этот момент, она начала саднить. Лучше бы, я о ней не вспоминала.
– Нет, - снова соврала я, - А что со мной случилось?
– Разве вы не помните, как упали с лошади? – удивленно спросил доктор, чье имя я совершенно не запомнила.
Что-то припоминаю…
– Кажется, помню. А что конкретно со мной?
– Вы сильно ударились головой и еще повредили руку, – он дотронулся до моей руки, и тут ее пронзила дичайшая боль. – У вас fracturam os.
– Что у меня? – мой голос дрогнул. Боже! Неужели чума, оспа или ещё что-нибудь смертельное? Я совершенно не готова умирать в 18 веке! Только не сейчас!
Увидев мое напуганное лицо, он пояснил: «перелом кости».
Я облегченно выдохнула, отчего все напряжение внутри меня пропало вслед за страхом. Я даже видела в этом плюсы - госпожа Деверо еще долго не сможет мучить меня партитурами на клавесине. Это меня приободрило.
Доктор-араб еще раз осмотрел меня: рану на лбу, мою руку, язык, задал пару вопросов, после чего сказал что-то из разряда «жить будете», дал несусветное количество советов и удалился.
После его ухода я отчаянно надеялась остаться наедине со своей горечью и болью, но едва доктор вышел, как вслед за ним вошел Бенедикт.
– С пробуждением. Как вы себя чувствуете? – его голос был тих, в нем даже звенела сталь. Точно ругать будет.
– Прекрасно. Не жалуюсь, – я заранее сжалась в комок, готовая парировать атаки.
– Вы меня испугали сегодня. И не только меня, - произнес он чуть тише, чем предыдущую фразу, но все так же опасно, даже клокочуще, я бы сказала.
– На то и было рассчитано. Хотя я больше пыталась напугать лисицу, чтобы та умерла от страху.
Он выдохнул с каким-то стоном и закатил глаза. И вот снова в его черных бездонных глазах заиграли бесенята.
– Скажите честно, вы даже перед смертью будете шутить? Хотя не отвечайте, я помню, как вы отвечали в Темпле, когда вам угрожал топор.
– Так значит, я вас напугала? – не знаю почему, но меня почему-то этот факт радовал. В последнее время мне и вправду нравилось выводить графа из себя, мне нравилось, как он злится, как сдвигаются его черные брови, как гремит в глазах ярость.
– Знаете, не каждый день видишь падающую наездницу, потом еще изрядно потоптанную своим же конем.
– Зато теперь пытки мадам Деверо клавесином, пианино и прочим на меня теперь не распространяются! – я подняла перебинтованную сломанную руку и улыбнулась так широко, как только могла, учитывая неслабую головную боль.
– Выход в свет думаю тоже, - как-то уныло произнес Бенедикт и посмотрел на мой лоб. Я встала с кровати, тут же прочувствовав, как боль от ушибов пронзила все тело: кажется, меня изрядно побили копыта. Наплевав на все приличия, я как была в тонкой ночной батистовой рубашке, так и пошла, босяком шлепая по полу до зеркала. В конце концов, граф уже меня видел «раздетой», в школьной форме в первый мой день в 18 веке.
Подойдя к трюмо, я увидела, что мои щеки и шея сильно поцарапаны. Отогнув край рубашки и, оголив плечо, я узрела огромные синяки, уже ставшие коричневыми, напоминающие мне картинки из книги по астрологии. Наверное, по всему телу, у меня еще куча синяков в виде копыт коня, но на них было совершенно плевать. Приготовившись к худшему, я стала разматывать бинты на голове. Под повязкой с травами скрывалась темно-багровая глубокая рана, рассечение шло от лба к виску. Лишь бы не было заражения! На то, чтобы не осталось шрама я уже даже не хотела рассчитывать, надеясь просто выжить.
Видок у меня словно я с кулачных боев вышла. В фильмах такие раны гламурнее выглядят. Я же, как потрепанная кукла, которую давно выкинули в помойку. Хотя именно так я себя и чувствовала. 21 век выплюнул меня в мусор и оставил там гнить.
Я уныло уставилась на себя, и тут поймала на секунду в зеркале взгляд: снова это странное выражение, которое было, когда я упала на графа. А сейчас-то что? Какое-то незнакомое чувство вины пронзило меня насквозь. Словно я сделала что-то изрядно ужасное.