Бег времени. Тысяча семьсот
Шрифт:
Спустя месяц, я все-таки выползла из своего замкнутого пространства, лишь ночью оставляя зиять дыру внутри себя, когда я видела его лицо в своих кошмарах.
Как-то раз, Бенедикт и вовсе пытался заставить меня пойти в мастерскую мастера кисти и заказать мой портрет, ведь по закону, каждая замужняя дама должна была его иметь. Хуже, чем это, наверное, не было ничего. Выращенная поколением фотографов, я и представить себе не могла, что однажды, мне придется несколько дней, а то и недель просидеть на одном месте, не меняя положения, чтобы художник смог нарисовать картину, которая более-менее отдаленно будет напоминать мне меня. В итоге я просто уперла руки
Итак, день ото дня, я сидела на стуле в гостиной и смотрела на художника, улыбаясь во все зубы, хотя мне следовало улыбаться, как истинная Шарлотта – изображать из себя Мону Лизу с сотнями тайнами внутри маленького тела. Хотя единственной моей тайной за последнее время стало то, что я тайком тащила с кухни добрую часть еды. Но и об этом мало кто не знал, при виде меня, грозно орудующей ложкой над огромной кастрюлей, все слуги тут же терялись и лишь тихонько стояли позади меня, пока я с набитым ртом пыталась перед ними извиниться за доставленные неудобства.
О том, что я чокнутая было известно всем давно, поэтому слуги старались смириться с моими закидонами, какими бы странными и необычными они не были. Так, я научила нашего виртуозного повара месье Ренье делать мне сэндвичи на ночь. Даже Бенедикт приучился их есть, хотя сначала обзывал «крестьянской грубой едой». Он любил сэндвичи с гусиным паштетом и жареной куропаткой, а я старалась приблизить вкус к Макдональдсу, по которому безумно соскучилась.
И вот в очередной день отсиживания своей пятой точки в жутком неудобном кресле (мебель в 18 веке была и запредельно пафосной, но и чересчур жесткой) для художника, я не выдержала и попросила прерваться, приказав пажу принести сэндвичи и вино, чтобы головная боль хоть как-то была оправдана.
Когда они появились на серебристом подносе, я накинулась на них со слезами на глазах, даже позабыв о том, что рядом стоит не приученный к таким странностям Гейнсборо. А как только вспомнила, поняла, что натворила что-то жуткое. Мужчина стоял у холста, застыв точно статуя, и шокировано глядя на меня. Поняв, что нужно что-то сделать, что бы успокоить мужчину, я протянула ему поднос:
– Угощайтесь. Экзотика! Нигде более вы такого не испробуете.
Да и, слава богу, что нигде больше. Разорила бы я сеть закусочных под чистую. Художник неуверенно подошел ко мне, точно к душевнобольной, но сэндвич все же попробовал. Все бы отдала, чтобы на тот момент у меня под рукой имелся бы фотоаппарат! Такого восторженного лица, как у Гейнсборо, еще стоило бы поискать.
– Что это за чудо, миледи?
– Это тайна, друг мой, - я выпучила глаза и кивнула для закрепления эффекта.
Полагаю это стало началом крепкой дружбы. Спустя час мы и думать забыли о том, как не возлюбили друг друга в самом начале и время, что я тратил впустую, сидя в кресле, стало проходить за весьма продуктивными и веселыми диалогами. Томас много знал о людях, живущих в Лондоне, я
– И тут она мне говорит «Ваше сердце должна занимать музыка!», а я ей в ответ «Только после того, как мой желудок займет завтрак!», - наверное, я смеялась так заразительно, что слуги, разносящие подносы с едой и вечно хмурые, улыбались тоже, но старательно пряча улыбку.
– Мадам Деверо весьма щепетильна в своем деле, - улыбался Гейнсборо в ответ.
И так было каждый день, мы находили новые темы для разговора, иногда к нам присоединялся Бенедикт, шокировано глядящий на нашу дружбу, и иногда даже ревнуя меня к своему другу. Порой мы собирались за столом все вместе или же усаживались в гостиной, где я играла на пианино все те же песни, что и раньше. Такие вечера были счастливыми проблесками в глубине мрака.
Гейнсборо часто рассказывал мне о том, что хочет перебраться в деревню, как можно дальше от грязи Лондона, и рисовать пейзажи, которые привлекают его намного больше, чем господа, чьи портреты ему приходилось рисовать. Я старалась уговорить его плюнуть на судьбу и начать жить так, как хочется ему. Чтобы выжить там, не обязательно быть богатеем. Но Томасу нужна была уверенность в завтрашнем дне и поэтому я просто старалась украсить его будни, вместе с ним рисуя пейзажи за окном.
Мы стали якорями в этом огромном море, нас тянуло вниз ко дну, но мы помогали друг другу дышать сквозь воду. Я становилась лучше, Томас становился веселее, и так проходили месяцы, приближая нас к заморозкам. Ноябрь выдался на удивление очень холодным, отчего в замке приходилось зажигать все камины, наплевав на расходы. Раз уж Бенедикт прекратил тратиться на игры, можно потратить их на тепло в нашем замке.
– Как будто я много тратил, - жаловался мне Бенедикт, все равно укутываясь в одеяла и как можно крепче обнимая меня.
– Как будто нет, - с сарказмом отвечала я, радуясь, что могу прижиматься к его горячему телу в такой отчаянный холод.
И счастье подкрадывалось ко мне, хоть и мелкими шагами, но я уже ощущала его всем своим телом.
***
В какой-то вечер все поменялось. И я даже не могла сказать, стало ли это самым счастливым моментом за всю мою жизнь или же самым кошмарным. Но это случилось. И мне оставалось лишь смириться.
Вечер был морозным. Конец ноября боролся изо всех сил, но декабрь побеждал его в схватке во времени, и вот на город опустилась буря. Снег пробирался в самые темные уголки замка, охватывая нас холодом, точно зажимая в тиски.
Мы сидели у камина в гостиной. Бенедикт расположился в кресле, а я у его ног, поближе к теплу огня. Он что-то читал из документов Хранителей, а я старалась нарисовать что-то хотя бы отдаленно похожее на самолет, чтобы мои объяснения в стиле «почему железные птицы не падают» хоть чем-то подкреплялись.
– Знаешь, я готов сидеть так вечность, - неожиданно сказал Бен, отчего я дернулась от удивления и крыло у самолета пошло резко вверх.
– Так? Надеюсь, ты не имеешь в виду, что хочешь вечную бурю, потому что если да, я тут же прикончу тебя.
Но граф Бенфорд лишь рассмеялся.
– Я хотел бы вечно сидеть здесь, рядом с тобой. Словно мы настоящая семья, - под конец его голос дрогнул, но когда я повернулась к нему лицом, он выглядел растерянным. Исчезло то выражение лица, словно говорящее миру, что все беды мира были ему по колено. Осталась лишь неизвестность.