Беглец
Шрифт:
Славка попробовал дразнить его "коровьим доктором", получил по затылку, и они едва не разодрались, но Юрка драться не стал. Он не находил себе места от неловкости, не знал, как ее загладить, и вдруг вспомнил: он же оставил самого большого вареного краба! Он пойдет, угостит их, и они перестанут на него обижаться. Юрка схватил краба и побежал к кустам тамариска.
Сожженная солнцем трава по краям бугра уже высохла, но под кустами, хотя и жиденькая, была тень, трава осталась зеленой и глушила шаги. Юливанна и Виталий Сергеевич сидели к нему спиной и не слышали, как Юрка подошел. Ему осталось три шага до стола,
– Тебе еще не надоела твоя команда?
– Нисколько, славные ребята, - сказал Виталий Сергеевич.
– Не знаю. Малыш еще забавен, а этот Юрка... По-моему, он просто кретин. Одна эта вечная улыбка чего стоит... Впрочем, чего и ждать при такой наследственности. Отец алкоголик...
Она повернула голову, увидела Юрку и вспыхнула.
– Подслушивать гадко! И стыдно!
Виталий Сергеевич тоже оглянулся, увидел Юрку и начал медленно краснеть. Он всегда прятался от солнца, не загорел, поэтому отчетливо было видно, как покраснели у него и щеки, и виски, и уши.
Представляя, как они удивятся и обрадуются крабу, Юрка загодя начал улыбаться, и теперь он продолжал улыбаться, смотрел на краснеющего Виталия Сергеевича и чувствовал, что сам он тоже начал краснеть.
– Ты что, Юра?
– стесненным голосом спросил Виталий Сергеевич.
– Вот, - сказал Юрка и протянул красного краба.
Они оба были красны, как этот краб, а хуже всего было то, что Юрка понимал, что улыбаться глупо, нечему, но ничего не мог с собой поделать и продолжал улыбаться.
– А, угощение... Спасибо.
Юрка повернулся и с ощущением, будто спина и ноги у него стали деревянными, чужими, пошел обратно.
За его спиной Виталий Сергеевич сказал:
– Зачем же так, Юля!
– Я ведь не нарочно... И вообще он ничего не понял...
– Он все понял.
6
Юрка понял не все. Он не знал слова, которым назвала его Юливанна, но понял, что оно должно быть очень обидным, если Виталий Сергеевич так растерялся и даже покраснел.
"Ну и ладно, ну и фиг с ними, - сказал сам себе Юрка, - нужны они мне..."
Он думал, что стоит это сказать, как все забудется и пойдет по-старому. Так бывало много раз и в школе, и дома. Но сейчас не получилось. Он старался не думать о том, что произошло, но чем больше старался, тем неотступнее думалось, и за что бы он ни брался, что бы ни затевал, все время он ощущал саднящее чувство неловкости и неприятности, скованности этой неприятностью. Лучше б уж она накричала или выругала. Какими угодно словами. Юрку ругали часто и много. В школе учительница, дома то мамка, то папка, то Максимовна, то дед, Тимофей Архипович... Нет, дед добрый, он никого не ругал. Скажет только: "Чего ж это ты делаешь, а?" - и всё. А если б и ругал, так что? На ругань Юрке наплевать, он привык. От ругани не полиняешь и кусок не отвалится...
Неловкость и скованность стали невыносимыми. Ему казалось, что не только руки и ноги у него сделались не те, что были, а весь он стал совсем не такой, как был, и ничего теперь не сможет сделать, даже то, что запросто делал раньше. И он начал выдумывать, что бы такое сделать, чтобы доказать, заспорил со Славкой, что влезет на крышу сарая и пройдет по гребешку. Славке стало "слабо", он струсил, а Юрка влез. Крыша двускатная, черепичная. Босиком по ней еще
И тут с ревом прибежал Митька. Он задыхался в слезах и соплях. Дед шел от колодца, наткнулся на "их" гнездо, забрал птенцов и бросил своему коту, и кот жрет... Юрка схватил камень, побежал во двор. Кот уже всех сожрал, сидел на солнце и облизывался. Дед стоял тут же и закуривал.
– Ты зачем птенцов кошке?
– закричал Юрка.
– А что, кошке тоже исть надо, - сказал дед, ласково щурясь.
– Птенцов, да?
– А чего их жалеть? Их много.
Юрка изо всех сил запустил камень в кота, но промахнулся.
– Ты чего? Ты чего делаешь?
– закричал дед.
– А ты чего? Ух, вы!
Юрка схватил камень. Еще немного, и он пульнул бы камень в деда, в его доброе морщинистое лицо... Но он не пульнул, выбежал за ворота, запустил камнем в верстовой столб, на котором висела жестянка с цифрой "40". Жестянка согнулась. Он подобрал другой камень, потом еще и еще и бил по ней, пока она не изогнулась вокруг столба и не стала рябой, как побитая оспой.
Он оглянулся по сторонам, ища, что бы еще разбить, поломать, уничтожить, но перед ним была только крашенная известкой стена ограды и такая же белая, глухая, без окон, стена дома, пыльная, в выбоинах известняковая дорога, а над головой ноющие от ветра телеграфные провода. Юрка запустил камнем в изолятор, попал, но изолятор не разбился, он поднял другой, тут из ворот вышел дед, закричал на него, и Юрка побежал прочь от верстового столба, от дома, к Донгузлаву.
Над лиманом - зной и тишина. И мухи. Кусачие лиманские мухи. Не успел Юрка сесть на берегу, они накинулись на него, как по команде. Они кусались, через рубаху, даже через штаны, через дырочки в сандалиях. Юрка ожесточенно хлопал ладонями то по одному, то по другому месту, и без всякого толку - мухи успевали взлететь. Юрка с удивлением подумал, откуда их тут такая пропасть и чем они живут, если они кровососы, питаются кровью, а тут, на лимане, ни скота, ни людей, одни утки на птичнике, но уток же они укусить не могут?.. Юрка посмотрел в сторону птичника, увидел, что к нему подъехала бортовая машина и почему-то там много людей. Отмахиваясь от назойливых мух, Юрка пошел туда. Посмотреть.
Утки все были загнаны в птичник и маленький загончик. Птичницы хватали их, запихивали в решетчатые ящики, грузили ящики на машину. Утки орали, будто их режут, птичницы ругались. В узкой полоске тени от птичника сидел Сенька-Ангел, отмахивался от мух. Юрка подошел к нему.
– Здорово!
– А, солдат? Привет.
– Чего это тут?
– Уток эвакуируем. На вторую ферму.
– Так... там же воды нет!
– Зато есть завфермой. Он для уток важнее.
– А ну тебя, ты все смеешься.