Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи

Юрьенен Сергей

— Венгры предпочитают.

— С ними все ясно. Угро-финны. А наши как? Не следуют примеру?

— Воздерживаются.

— Окунуться, что ли, и мне? Как-никак минеральные воды. Тонизируют?

— Лучше «Байкала».

Они встали из-за столика и разошлись.

День был сырой и легкий. Словно с обложки переводного романа (а именно романа Эльзы Триоле «Незваные гости») толстые вязы вдоль шоссе зябко зеленели на ветру. Западные деревья. Он почувствовал себя заграницей на добросовестном асфальте, плоско залившем подступы к водолечебнице. «Икарусы» стояли с разжатыми дверьми. Он поднялся

в ближайший. Выбрал он себе заднее сиденье. Высоко и уютно — как в самолетном кресле. Закурим белую американскую. А там и воспарим — над прожитой впустую жизнью.

Семнадцать ему было, «нигилисту» и «фрондеру» из одной случайной, но хорошей семьи, когда на Черном море, в Сочи, а именно в сквере Морского вокзала он увидал рекламную надпись: «ЖИЗНЬ ХОРОША ЕЩЕ И ТЕМ, ЧТО МОЖНО ПУТЕШЕСТВОВАТЬ».

Как вкопанный стоял он перед благоухающей клумбой, куда в свою очередь был вкопан раскрашенный фанерный щит с сентенцией, сразившей наповал своим сарказмом — быть может, и невольным, для рубрики «Нарочно не придумаешь» в сатирическом журнале, хотя и десять лет спустя воображение рисует светлый образ ироника с кистью, Сократа из Управления садов и парков, сквозь благодушную курортную цензуру наугад метнувшего свой бисер: «Жизнь хороша еще и тем…»

А оказалось — таки-да. Именно этим. Он вырвал это — возможность оторваться. И в отрыве было совсем неплохо. Ну, а там…

Там будь что будет.

В автобус поднялась распаренная Рублева.

— Уже?

— Чего одной-то…

— А критик наш?

— В гостинице осталась. Праздник у нее.

— Какой?

Женщина расхохоталась, он смутился. Она уселась сиденьем ниже: «Уф-ф».

— Я-то в Москве еще отпраздновала. Эх! самые что ни на есть денечки пропадают… — Аглая расщелкнула зеркальце, отвинтила колпачок с губной помады и с восхищением сказала: — А мадьярки эти: ну, бесстыжие! Обратил внимание на нашу переводчицу? Хотя, между нами говоря, особенно показывать там нечего.

— Ну почему? — оспорил Александр.

* * *

На внутренних ветках Венгрии поезда оказались, как на детской железной дороге. Где-нибудь в парке культуры и отдыха.

Этот бежал к югославской границе.

Местные цыгане ехали стоя в тамбуре, белые люди из Москвы — в вагоне сидя. Подперевшись кулаком, он щурился на залитую солнцем низменность, иногда бросая взгляд на Иби — она читала, уронив очки на нос. Нога на ногу — в вытертых джинсах, белых носках и кедах. Забивший место рядом с ней интеллектуал по линии «Интуриста» тоже был с книжкой — повышал свой уровень. Пришел разносчик в белой куртке, и Александр купил бутылку «Orangina». Пузатая, французская бутылка запотела и пузырилась. За окном цвели и отбегали абрикосовые деревья — розовые и лиловые.

Подсел ударник.

— Что, лимонад купил?

— Оранжад.

— Красивый. Почему не пьешь?

— Поэтому.

— Так газ выходит?

— Пусть.

Даун выбил дробь по столику.

— Дашь глотнуть? — Ответа не дожидался, взял и обслюнявил. — А вкусный… Лучше апельсина. Попробуй!

— Пей-пей.

— Да не, я только вкус. Охота перепробовать побольше. Слышь. А «мигалок» я в Дебе так и не нашел. Может, в этом Кишкимете будут.

— Мы едем не в Кешкемет.

— А куда же?

— В Сегед.

— Ну,

тогда буду в Сегеде искать. Слышь? Мне еще знаешь, чего нужно? «Шариков» с кадрами — перевернешь, и с них трусы слезают. Не видел, где продаются? Однография называется.

— Порнография.

— Не, не! Там кадра одна на «шарик». А парнография — где на пару это самое. Их у нас ребята навострились. С лимитчицами из деревни фотаются. Показать? — Он стал выворачивать из-за пазухи свой потайной карман.

Рядом остановился солист «Веселых ребят» и подмигнул Александру.

— Обратно с сексом к людям лезешь? А барабан свой бросил? Вот цыганы сейчас укатят, будешь на кастрюле тогда играть!

Дауна как ветром сдуло.

— Тоже мне лабух! — Солист присел напротив. — Лопух, а не лабух. — Я вам не помешаю? Все степь да степь… Страна не очень интересная.

— Мне нравится.

— Наверное, первая у вас?

Александр кивнул.

— Тогда понятно. Тогда это, как первая любовь.

— Любовь? Не знаю… Скорей, как первая измена.

— А разве вы женаты? Я-то, слава Богу, холостой. И для меня Италия была, как первая любовь.

— Вы были в Италии?

Солист печально улыбнулся.

— Самому не верится.

— А как вам удалось?

— По линии профсоюза. Купил путевку.

— И все?

— На производстве это проще. Предполагается, что гегемон заслуживает больше доверия. У меня там ставка только в самодеятельности, но льгота, как на весь рабочий класс. В январе неделю был в Финляндии. Знаете? Не показалась. Белое безмолвие. К тому же, сухой закон. Представляете? Зима, и не согреться!

— А Италия?

— Ну, что вы… Никакого сравнения. Там неожиданность на каждом повороте.

— То есть?

Солист посмотрел в окно и вспомнил.

— Едешь, например, по автостраде, вдруг дорога вбок. А на ней, прошу прощения, член. Огромный! Прямо на асфальте нарисован. В виде, значит, указателя.

— А куда?

— Так и осталось тайной. Нас мимо провезли… — Он помолчал. — Я вас не шокировал? На самом деле, мне не то хотелось выразить. Я все, наверное, опошлил. Но как расскажешь первую любовь? Италия! Там все не так. Там жизнь, вы понимаете, ключом…

Монисто на цыганке в тамбуре уже зажглось червонным золотом.

Не только солист — все в вагоне смотрели в окна левой стороны. Лоснились набрякшие темной кровью лица Шибаева и Нинель Ивановны — они в открытую, при всех, дремали голова к голове. Очки на Комиссарове, спящем сидя и с открытым ртом, пылали, отражая закат; язык же был нехорошо обложен. Хаустов, бровь выгнув, читал научный американский «пейпер-бэк»; на глянцевой обложке карта в трещинах изображала распад Советского блока.

Обложка книги Иби, изданной в Москве официально, была обернута в последний номер «Magyar Nemzei» — собственноручно автором, который хотел остаться инкогнито, а сейчас пытался угадать реакцию своей первой зарубежной читательницы по выражению ее губ. Чувственных и без помады, как у Мамаевой, подмигнувшей Александру над журналом мод. А ушки малолетних «звездочек» алели нежно напросвет. И это длилось — мгновение — как назревание слезы невыразимости на реснице солиста «Веселых ребят» — пока на обратном пути из буфета Дядя Гена не рухнул в проход. Хотя и без баяна — со страшным грохотом.