Бегом на шпильках
Шрифт:
Осознание вины — это аперитив к наказанию. Что-то вроде «вот тебе чуток для начала» перед тем, как влупить по полной. Чтоб ты прокляла тот день еще до того, как он наступит.
Когда мама протягивает мне трубку, я понимаю: представление начинается. У меня подкашиваются ноги, и мне приходится сесть. Если б я только могла стать… да хоть вон той фарфоровой корзиночкой с такими же фарфоровыми цветочками; если б я хотя бы могла получать удовольствие от скандалов! Ведь есть же люди, имеющие к этому склонность. Для меня же это все равно, что получать удовольствие от собственной казни. Или высидеть до конца концерт
— Ба… Бабс? — заикаясь, бормочу я, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота.
— Натали. — При звуке ее каменного голоса мой пищеварительный тракт сводит судорогой. Такое впечатление, будто там анаконда до смерти сдавливает козу.
— Да?
Слышу, как Бабс глубоко вздыхает и говорит:
— Я очень зла на тебя.
При этих словах меня буквально выворачивает наизнанку. Роняя телефон, я несусь в туалет, — «В этом доме не говорят: „уборная“!», — и тужусь, тужусь, тужусь, пока извергаться больше уже нечему.
— Натали! — кричит мама, осторожно стучась в дверь. — Ты в порядке?
— Все хорошо, — булькаю я в ответ.
— Бабс говорит, чтобы ты перезвонила, когда тебе станет получше, — выкрикивает мама. — Может, позвать доктора Истгейта?
— Нет, спасибо, — пищу я, спрашивая себя: не означает ли фраза «когда тебе станет получше» на самом деле «когда ты искупишь вину за свое преступление»?
Три минуты спустя я выхожу из туалета: пошатываясь и дрожа. Должно быть, Энди ей все рассказал. Мама трогает мне лоб и цокает языком.
— Смотри, ты вся вспотела, и лоб холодный. Похоже, ты приболела. Я же чувствовала, что тебе нездоровится. Думаю, тебе лучше прилечь. Почему бы тебе не переночевать здесь? Твоя кровать застелена. Я просто не смогу спать спокойно, если ты поедешь домой в таком состоянии.
В обычной ситуации мысль провести ночь в своей бывшей спальне меня совсем не привлекла бы. Мама так и не сделала ремонт, и все там в гнусных розовеньких рюшечках и оборочках: пуховое одеяльце с кружавчиками, аккуратненько, в рядок — мишки и Барби, кукольный домик, пластмассовый чайный сервиз, игрушечная плита, детские книжки, ночничок со Спящей Красавицей.
Но еще страшнее то, что от всех свидетельств моей подростковой жизни тихонько избавились, словно их и не было: исчезли постеры «Дюран Дюран», моя скромная коллекция лаков для ногтей — тоже исчезла, вместо нее — кучка керамических зверушек. Наверняка в какой-нибудь дождливый выходной, вдохновленная очередной телепередачей из цикла «Изменим наш дом», мама решила перевернуть вверх дном весь чердак и вернуть вещам моего детства их законное место. Та же участь постигла и спальню Тони (голубой декор, игрушечные паровозики, «Лего», пластмассовые ружья, ковбойская шляпа, водяные пистолеты и т. п.). «Жжжуууть!» — как сказала бы Бабс.
И ведь именно Бабс — причина тому, что я с радостью принимаю любезное мамино приглашение. Если я сейчас поеду домой, то не исключено, что Бабс может просто-напросто выломать дверь. Впрочем, у ее брата есть ключ… Вздрагиваю всем телом. Капиталист, обращенный сначала в хиппи, а затем уже — в человека, страдающего эмоционально-словесным недержанием, Энди — это сила, с которой нельзя не считаться. Или, в моем случае, которой следует всячески избегать.
— Если захочешь что-нибудь надеть — твоя ночнушка с Белоснежкой под подушкой, — заливается мама, пока я взбираюсь по лестнице. И затем тихонько, себе под нос: — И будет очень жаль, если ты до сих пор в нее влезаешь. —
— Да, спасибо, — говорю я, планируя вылить его в умывальник.
Включаю розовенький ночник, и комната мгновенно трансформируется то ли в грот доброй феи, то ли в дешевый бордель. Медленно снимаю одежду, умываюсь, заползаю в свою до смешного мягкую постель и закрываю глаза. Странное это чувство — вновь оказаться в односпальной кровати: такое ощущение, будто лежишь в роскошном открытом гробу. Принимаю решение не усугублять иллюзию — и не надеваю ночнушку с Белоснежкой.
Как нарочно, у меня разыгрывается сильнейшая мигрень, и я не встаю с постели до самой пятницы. То есть до того дня, на который Мэтт назначил мою «отвальную». Он предложил встретиться возле «Колизея» [59] в 16:00, сказав, чтобы я ничего не планировала на вечер: на тот случай, если «дело примет опасный оборот». Для меня это не проблема, поскольку отныне и до конца жизни все мои вечера абсолютно свободны. Перезваниваю ему: убедиться, что у него ничего не изменилось.
59
Здание оперного театра в Лондоне.
— Прямо перед фасадом, в четыре, если только ты не решишь меня продинамить, — говорит Мэтт.
Я улыбаюсь, впервые за много-много дней.
И еще я должна позвонить Бабс. Я знаю, что должна, но физически просто не в состоянии. Ситуация очень похожа на то, когда стоишь в ванной: линия бикини густо сдобрена этой липкой гадостью, тканевая полоска уже налеплена сверху и приглажена, отступать поздно, деваться некуда, надо собраться с духом и рвануть с корнем жесткую волосяную поросль, и, и, и — твоя рука отказывается повиноваться. А как вы хотели?! Она же прекрасно знает: послушаться приказа спятившего мозга означает дичайшую боль и искры из глаз.
В общем, я не звоню. Позвонить Бабс было бы равносильно самоубийству. Принять бой или бежать? Какая чушь — вариантов нет! Удивительно, что я не родилась с крыльями за спиной. Сейчас я — сплошное месиво из страхов и тревог. Стоит лишь подумать: «ну же, давай, позвони ей, набери номер», — и мое сердце тут же съеживается. И я не звоню. Невыносима даже мысль о том, чтобы выслушать все, что она обо мне думает. Возможно, я напишу ей письмо.
Мэтту достаточно одного взгляда, чтобы объявить меня «девочкой на героине». Мне слышится «героиней» — и я довольна. Пока он не добавляет:
— Вам бы, девушка, чуток поправиться.
Нахмурившись, я отвечаю, что у меня вирус.
Затем нагибаюсь, чтобы потрепать Падди, и вдруг чувствую, как что-то похожее на картофелину, — возможно, мой мозг, — угрожающе катится у меня в голове по направлению к передней части черепа. Поспешно выпрямляюсь.
— А Белинда и Мел не придут?
— Не говори ерудны, — отвечает Мэтт. — Им просто надо еще кое-что доделать. Они подойдут прямо в паб, через несколько минут.
Я согласно киваю, стараясь не думать об ироничности ситуации: те, кто выпер меня с работы, теперь собираются отметить со мной мой бесславный уход. Но по мере того, как мы гуськом шагаем в сторону бара «Чандос», нелепость ситуации дает о себе знать все сильнее, и, в конце концов, я немею от унижения и не могу придумать ни слова, не говоря уже о том, чтобы произнести его.