Бегом на шпильках
Шрифт:
— Так он… он… — прикуриваю сигарету и делаю глубокую затяжку, — ты случайно не знаешь, что он собирается рассказать ей обо мне?
— Он собирается сказать Бабс, что был пьян и стал приставать к какой-то женщине в баре. Он думает, что так будет лучше. Мне кажется, это не лишено смысла. Саймон считает, что кого конкретно он целовал — к делу не относится.
Типично по-мужски. Мне это нравится. «К делу не относится»!
— Если, — Энди кивает в мою сторону, безуспешно пытаясь улыбнуться, — ты сама
Я испускаю долгий — спасибо пилатесу — вздох облегчения и отвечаю милостивым тоном:
— Ладно, я не сержусь. Но ты действительно полагаешь, что Саймон… что у него все это серьезно? Бабс будет очень, очень обижена. Для нее ведь станет трагедией, если…
Энди вздыхает.
— Я не знаю. Он сказал, что настроен очень серьезно. Сказал, что просто испугался семейной жизни. А теперь надеется, что она даст ему шанс начать все сначала. Что тут скажешь? Конечно, он полный урод, но я не могу вмешиваться в их дела, и так уже влез. Не могу же я заставить его вести себя хорошо, хотя, если честно, у меня руки чешутся. В общем, они взрослые люди. Сами разберутся.
— Ну… Наверное, ты прав.
Наступает довольно продолжительное молчание, во время которого я размышляю: «Да уж, ну и натворила ты дел. В общем, считай: тебе крупно повезло, что вышла сухой из воды. А теперь оставь их в покое».
Неуверенно улыбаюсь, проверяя свою догадку: он на меня больше не сердится. Чувствую, что надо что-нибудь сказать, но Энди меня опережает:
— Да, кстати. В тот день. Когда я собирал свои вещи. Тебя искала какая-то женщина. Генриетта.
Хмурю брови в раздумье.
— У меня нет знакомых Генриетт. А как она выглядела?
Энди широко улыбается.
— Очень энергичная. Настоящая аристократка. Ржала как лошадь. Практичная юбка, куртка-«барбур», розовый джемпер и брошь.
— Брошь?! — восклицаю я, не веря собственным ушам. — Сколько же ей лет?
Энди морщит нос.
— Даже не знаю — слегка за тридцать?
— Слегка за тридцать? А по твоему описанию — так скорее сильно за пятьдесят. Не похожа ни на одну из моих знакомых. Даже ни на кого из маминых подружек. Она спросила меня по имени?
Энди едва сдерживается, чтобы не расхохотаться.
— Вообще-то нет. Точно — нет, — говорит он. — Но она тебя знает.
— Откуда?
— Ты знакома с ее братом.
— Неужели?
— Судя по всему, — продолжает Энди, — этот брат не очень-то утруждает себя звонками домой.
«Мама с папой ужасно волнуются. А при папином-то давлении все вообще может кончиться ужасно. Ужжасно.» Твой был одним из двух адресов, что он ей дал. Она
— На ярмарку народных ремесел? И я знаю ее брата? Может, она этажом ошиблась?
— Не-а, — отвечает Энди, который явно находит мое замешательство уморительным. — Не ошиблась.
— Ладно, — говорю я, прекрасно зная, что надо мной издеваются. — Давай лучше вернемся к ее брату, которого якобы я отлично знаю. Как его зовут?
Энди разбирает смех. Он смеется так сильно, что целую минуту не может ничего выговорить.
— Его зовут… — Снова давится смехом. — Крис.
— Крис? — Тут уже начинаю хохотать и я… — Крис… Монстр Крис?!
— К счастью, об этом я понятия не имею.
— Но, — давлюсь я, — но… но… Крис… он же…
— Да-да, тот самый Крис: «мой старик горбатился на шахте, мать стояла на раздаче в школьной столовке, а сам я родом из Манчестера, из работяг, хочешь сосиску к чаю?!» — грохочет Энди. — Давайте же назовем его настоящее, столь приятно ласкающее слух имя… — Энди отбивает чечетку, как это обычно делают в ток-шоу, словно возвещая о прибытии новой звезды, — Криспиан!
Глава 32
Мы всё хохочем, сначала смущенно, затем все громче и громче. Оказывается, это ужасно заразно — как ветрянка. Мы хохочем так оглушительно, что в какой-то момент я вдруг чувствую, как жалко будет останавливаться. И еще, мне не хочется быть первой, кто нарушит компанию. Не перестаю думать об одном нацистском генерале, который как-то, на очередном партийном митинге, приветствуя вместе с остальными Гитлера бурными, продолжительными овациями, после двадцатиминутного стояния решил, что его ладоням уже больно, что всему есть предел, — и сел. Нет, я вовсе не хочу сказать, что, прекрати я кудахтать, Энди поставит меня к стенке, просто мне не хочется его обижать.
К счастью, в тот момент, когда я уже начинаю не на шутку беспокоиться, Энди сам приходит мне на помощь: тряся головой, он хватается за стул, его хохот ослабевает, переходя в подавленный смех, а затем — в глупую ухмылку. Втайне испускаю вздох облегчения и падаю на стул.
— Выпьешь что-нибудь? — спрашиваю я вежливо. — Или ты торопишься?
Энди колеблется.
— Ну, если у тебя найдется минутка, я бы выпил чаю.
— Минутка? — И выпаливаю, не подумав: — Да у меня вся ночь свободна! — И тут же поспешно поправляюсь: — В смысле, я никуда не тороплюсь.
И, чтобы уж до конца рассеять возможное недопонимание, скороговоркой бормочу:
— Мы сегодня встречались с друзьями с работы, я не знала, сколько это займет; так что ничего не планировала на вечер. В общем, вернулась еще до шести. Так что, когда я сказала, что у меня свободна вся, э-э, ночь, я имела в виду именно это.
«Да заткнись ты уже!» — советует внутренний (благоразумный) голос. И я подчиняюсь. Бросаюсь к раковине и наполняю чайник водой. Господи! Энди молчит. Ну, раз уж ему явно недостает воспитанности поддержать разговор, хотя бы из приличия, я сама хватаюсь за первую попавшуюся мысль из тех, что блуждают в мозгу: