Бегущий за ветром
Шрифт:
— Скажем так: мы оба получили по заслугам.
Фарид кивнул и не стал настаивать.
Оказывается, за время поездки я приобрел друга.
— Я тоже хочу спросить.
— Да?
Страшно спрашивать.
— Рахим-хан?
— Его нет.
Сердце у меня сжалось.
— Он…
— Нет. Он просто пропал. — Фарид вручил мне сложенный листок и маленький ключ. — Мне передал хозяин его квартиры. Он сказал, Рахим-хан уехал в тот же день, что и мы.
— А куда?
— Хозяин не в курсе. Рахим-хан оставил ему письмо с ключом и распрощался. — Фарид взглянул на часы. — Мне пора. Биа, Сохраб.
— Пусть останется ненадолго, — попросил я. — Заберешь его попозже. — Я посмотрел на Сохраба: — Не хочешь немного побыть со мной?
Мальчик молча пожал плечами.
— Ну конечно, — согласился Фарид. — Зайду за ним перед вечерним
В палате было еще трое пациентов, двое пожилых (один со сломанной ногой, другой с астмой) и юноша лет пятнадцати, которому вырезали аппендикс. Старик с загипсованной ногой смотрел на маленького хазарейца не отрываясь. К моим соседям гурьбой приходили родственники, пожилые женщины в ярких шальвар-камизах, дети, мужчины в тюбетейках то и дело вваливались в комнату шумной толпой. С собой они приносили пакору, нан, самсу, бириани . [44] В палате объявлялись и совершенно посторонние люди — перед приходом Фарида и Сохраба возник откуда-то высокий бородач в коричневом. Айша спросила его о чем-то на урду. Он не удостоил ее ответом, только обшарил глазами комнату. По-моему, на меня он смотрел дольше, чем на остальных. Когда медсестра опять заговорила с ним, он просто повернулся и вышел.
44
Самса — пирожки, выпекаемые в тандыре, широко распространены от Индии до Турции; бириани — индийский плов с мясом, овощами и йогуртом.
— Ты не заболел? — спросил я у племянника.
Пожатие плечами.
— Ты не голоден? Меня тут угостили бириани — вот целая тарелка, — но эта пища не для меня. Хочешь?
Он покачал головой.
Ну как мне его разговорить?
— Может, расскажешь что-нибудь?
Он опять покачал головой.
Я полулежал в кровати, Сохраб сидел рядом на трехногом табурете. Мы молчали. Я задремал и очнулся, когда день уже клонился к вечеру. Сохраб был на месте, сидел и рассматривал свои руки.
Когда Фарид забрал Сохраба, я развернул письмо Рахим-хана. Дальше тянуть уже не годилось.
Вот что он писал.
Амир-джан,
Иншалла, мое письмо попало тебе в руки. Значит, ты вернулся из своей поездки. Молюсь, чтобы в Афганистане тебя ждал не слишком враждебный прием и чтобы с тобой не приключилось ничего дурного.
Ты прав: все эти годы я знал, что произошло между тобой и Хасаном, он сам мне все рассказал еще тогда, по горячим следам. Ты поступил дурно, Амир-джан, но не забывай: ты был еще мальчик, неопытный и напуганный. Ты сурово судил самого себя, и даже сейчас, в Пешаваре, я видел муки совести в твоих глазах. Это добрый знак, подлец не испытывает никаких угрызений. Надеюсь, поездка в Афганистан положит конец твоим страданиям.
Амир-джан, мне очень стыдно за ложь, которой мы пичкали тебя все эти годы. Понимаю твое возмущение. Ужасно, что вы с Хасаном не знали правды. Это, конечно, не может послужить никому оправданием, но в те годы в Кабуле предрассудки были порой важнее правды.
Амир-джан, я знаю: в детстве отец был излишне строг к тебе. Ты страдал и старался завоевать его любовь. Мне было тебя очень жалко. Только прими во внимание: отец разрывался между тобой и Хасаном. Он любил вас обоих, но свое чувство к Хасану вынужден был скрывать. И он лишил своей любви также и тебя, законного сына, наследника всего, что он нажил, в том числе и неискупленных грехов. Со временем, когда обида потеряет остроту, ты поймешь: в тебе отец видел себя. Он был безжалостен к самому себе, а значит, и к тебе тоже. Оба вы на своей шкуре познали, что такое муки совести.
Невозможно описать всю глубину и беспросветность моего отчаяния, когда до меня дошла весть о его кончине. Я любил его как друга и как прекрасного человека. Хочу, чтобы ты понял: в своем раскаянии отец совершил массу добрых дел. Он щедро раздавал милостыню, построил приют, помогал друзьям деньгами… Порой мне кажется, что всем этим он старался искупить свой грех, и преуспел в этом.
Знаю, Бог милостив. Он простит и твоего отца, и меня, и тебя. Так прости же и
Тебе понадобятся деньги, воспользуйся моими. Это почти все, что осталось от моего богатства. На покрытие расходов должно хватить. Они в ячейке одного пешаварского банка, Фарид знает какого. Ключ прилагаю.
Что до меня, то мне пора. Время не ждет. Хочу провести свои последние дни в одиночестве. Не ищи меня. Это моя последняя к тебе просьба.
Да пребудет с тобой Господь.
Я вытер глаза рукавом больничного халата, сложил письмо и спрятал под тюфяк.
Амир, законный сын, наследник всего нажитого, в том числе и неискупленных грехов. Наверное, поэтому в Америке мы с отцом сблизились. Ведь такая перемена. Толкучка, низкооплачиваемая работа, грязноватая квартира — американский вариант саманной хижины… Сына-барчука и сына-слуги больше не было, и это примирило Бабу со мной.
Оба вы на своей шкуре познали, что такое муки совести. Может быть. И на мне, и на отце лежал грех предательства. Только я-то не совершил ничего, чтобы свой грех искупить, только усугубил его. Не бессонницу же считать искуплением.
Какие добрые дела числятся за мной?
Когда появилась медсестра — не Айша, другая, рыжая, только вот имя вылетело из головы, — я попросил ее вколоть мне морфий.
На следующее утро трубку у меня из груди вынули. Арманд разрешил жидкую пищу, и Айша поставила на тумбочку стаканчик с яблочным соком. Я попросил ее принести зеркало. Она сдвинула на лоб свои бифокальные очки и отдернула занавеску. Палату залил солнечный свет.
— Только помните, — предупредила меня Айша, — через пару дней вы будете выглядеть куда лучше. Мой зять в прошлом году попал в аварию и проехался лицом по асфальту. Оно у него стало синее как баклажан. А сейчас все вернулось в норму, прямо кинозвезда Лолливуда. [45]
45
Лолливуд — ироническое название киноиндустрии Пакистана, базирующейся в Лахоре.
Ее заверения не достигли цели. Как только я взглянул в зеркало, меня пробрала дрожь. Зрелище было такое, будто кто-то взял насос и постарался закачать мне под кожу побольше воздуха. Одни глаза-щелки чего стоят. А рот-то, рот! Просто какой-то раздувшийся кукиш. Все красно-синее, на левой щеке, у подбородка и на лбу швы, нитки… Я попробовал улыбнуться и чуть не завопил от боли.
Старик со сломанной ногой сказал что-то на урду. В ответ я покачал головой. Старик похлопал себя по щекам и усмехнулся беззубой улыбкой.
— Очень хорошо, — сказал он по-английски. — Иншалла.
— Спасибо, — прошептал я и попросил забрать зеркало.
Пришли Фарид и Сохраб. Мальчик сел на табурет и оперся лбом о спинку кровати.
— Знаешь, чем быстрее мы отсюда исчезнем, тем лучше, — начал Фарид.
— Доктор Фаруки говорит…
— Я не про госпиталь. Я про Пешавар.
— А в чем причина?
— Рано или поздно до тебя доберутся. — Фарид понизил голос: — У талибов здесь много друзей. Они будут тебя искать.
— Похоже, уже нашли, — пробормотал я и вспомнил вчерашнего человека в коричневом, который зашел в палату и долго смотрел на меня.
Фарид наклонился поближе:
— Как только начнешь ходить, увезу тебя в Исламабад. Там тоже не очень безопасно, как и всюду в Пакистане, но все лучше, чем здесь. По крайней мере, выиграешь время.
— Фарид, ты же сам в опасности. Может, тебе не стоит возиться со мной? У тебя ведь семья.
Он только усмехнулся:
— Я не работаю даром. Ты заплатишь за мой труд.
— Еще бы нет!
Я опять попробовал улыбнуться. По подбородку потекла струйка крови.
— Окажи мне услугу.
— Для тебя хоть тысячу раз подряд.
Тут из глаз у меня полились слезы. Соленые, едкие. Всхлипывать было ужасно больно.
— Ты что? — забеспокоился Фарид.
Я прикрыл лицо рукой. Вся палата уставилась на меня. Напрягшись всем телом, я сдержал рыдания.
Навалилась свинцовая усталость.
— Извини, — пробормотал я.
Какое мрачное у Сохраба лицо!