Белая башня
Шрифт:
А Тень вдруг споткнулся.
И…
Упал.
Перекатился в сторону, уходя от зверя, который теперь не видел ничего, кроме этого, раздражающего, виноватого во всем, человека. Он издал низкий горловой звук, и ринулся, спеша разодрать.
Стоптать.
Сделать хоть что-то.
Только вторая тень оказалась рядом, чтобы вогнать клинок по самую рукоять. И кабан, дернувшись было, вдруг понял, что сил не осталось.
Ирграм четко ощутил момент оборвавшейся жизни.
Пусть и кабаньей.
Он подался вперед,
— Огонь! — заорали снизу. — Огонь туши, чтоб тебя… нам только пожара не хватало! Поохотились, мать вашу…
Ирграм с некоторым сожалением все же спустился.
Лежавший на земле секач даже сейчас производил впечатление. Огромный, что скала, с вытянутой харей, с клыками, что пожелтели от времени. И каждый — с человеческую руку длиной, если не больше.
— Яйца резать надо, — Дикарь кабана обходил стороной. — Или мясо…
— Его жрать — зубы сломаешь, — Тень огляделся. — Там вон… маг многих задел.
— Извините, я… к такому не привык, — Винченцо пригладил руками растрепанные волосы. — Одно дело — честный… или почти честный бой. Замок. Там. Стена. Войско вражеское, а тут… кабаны… чтоб их.
— Подранков будет прилично, но… — Тень поглядел на лес. И перевел взгляд на кабана. Вздохнул. — Что бы там ни выло, испытывать удачу я бы ни стал.
Ирграм свистом призвал к себе рытвенника. Не то, чтобы его так уж волновали проблемы людей. Но след крови и боли был весьма ярким.
Первая свинья лежала в десяти шагах. Она упала на мхи, и шкура её, оплавленная магическим огнем, почернела. Но зверь еще дышал. Бока то поднимались, то опадали. Рядом с ней, жалобно повизгивая, держалась пара поросят, с которыми рытвенник управился быстро.
— Забирай, — разрешил Ирграм и, подойдя поближе к зверю, заглянул в крохотные глаза свиньи. Интересно, получится или нет? Он протянул руку, касаясь жесткой щетины. — Тише… я заберу твою боль.
И потянул силу.
Сам. Сперва показалось, что ничего не выйдет, но вот к пальцам устремилась первая ниточка. Вторая… и зверь затих.
Глаза его остекленели.
А Ирграм вздохнул. Что ж, жизненная сила есть и у неразумных тварей. Это, несомненно, плюс. Но вот силы этой — жалкие крохи. Да и вкус у нее… так себе.
— Эй, — он подцепил свинью за ногу и сдернул. — Сюда идите…
Рытвенник, доглатывая кусок мяса, тоже поднял морду и тявкнул. Только ответом ему стали не голоса людей, а тот же вой, только уже слаженный. И близкий.
Слишком уж близкий.
Глава 20
Глава 20
Верховный
Новое сердце билось ровно, но все равно ощущалось… не так. Верховный с трудом удерживался, чтобы не прижимать руку к груди, снова слушая стук этого, чужого сердца.
Кровь на одеждах осталась.
И ноющая боль там, внутри. И страх, что вот сейчас грудь разойдется и сердце вывалится
Его собственное сердце лежало на золотом блюде перед каменным ликом божества. Божество к подношению осталось равнодушно, впрочем, как и всегда.
А Верховный…
Он плохо помнил, как спустился вниз, верно, удержавшись на ногах еще одним чудом. Или, что вероятнее, заботами помощников. И уже в паланкине, который медленно покачиваясь плыл над человеческой толпой, очнулся.
И закашлялся.
И вырвало его кровью, впрочем, это нисколько не смутило Яотла, который, стянув плащ, вытер рот Верховного, а после подал воды.
— Вы живы, — сказал он. — И это хорошо.
Хорошо.
Или нет?
Сердце ныло. Ему было тесно. Тот человек, он был огромен, а Верховный? Годы иссушили плоть. И теперь ребра давили на сердце. А сердце норовило раздвинуть их.
— Как вы себя чувствуете? Говорить можете?
— М-могу, — с запинкой произнес Верховный.
— Дышите. Считайте и дышите, — его руки перехватили. — Со мной вместе. Вдох и выдох.
Он ведь как-то дышал и без этой вот ненужной помощи. Или… вдох глубокий, болезненный, отзывающийся где-то внутри, где жили легкие. И выдох такой же, но жжение в груди стихло.
И в целом стало легче.
— Благодарю, — сказал Верховный, окончательно взяв себя в руки.
Яотл молча склонил голову и протянул флягу.
— Вода.
Вода была теплой и тухловатой, верно, не обновлялась давно, но Верховный был благодарен и за такую. Вода проливалась внутрь тела, даруя успокоение. И к тому моменту, когда паланкин прибыл к Храму, он окончательно успокоился.
— Одежды лучше вовсе снять, — тихо произнес Яотл. — Нагота… естественна, а вот…
Окровавленные, испачканные рвотой одежды будут неуместны, ибо найдутся те, кто узрит не чудо, а эту вот кровь и остатки рвоты.
Пусть нагота.
Верховный не стыдился тела, сколь бы слабым и дряхлым оно ни было. И из паланкина он выбрался, опершись на руку Яотла. И стоял, позволяя людям разглядывать себя. Не стоило обманываться. Не он привлекает их, но розовый след, что змеей пролег на груди, хотя за время пути шрам стал тоньше.
Меньше.
Еще немного и вовсе исчезнет он.
Но пока он был. И люди смотрели. А потом кто-то встал на колени, и дрогнула, покачнулась толпа, спеша склониться… пусть и перед Верховным, который ныне стал не собой, не человеком, но знаком свыше.
А людям нравятся знаки.
Он шел мимо них, глядя на сгорбленные спины, часто обнаженные, смуглые и покрытые каплями пота, испытывая смешанные чувства.
Радость?
Пожалуй. Люди убедили, что боги живы и спешат поклониться не только потому, что принято? Или это радость другого свойства? Верховный никогда не считал себя самолюбивым, но, выходит, ошибался? И только ли в этом?