Белая дорога (др. перевод)
Шрифт:
— Кто бы ты ни был, у тебя десять секунд, чтобы свалить, — сказал он. — Тут я хозяин.
Н-да. Надо же: дождь, а я без зонта. И даже без плаща. Торчу возле убогого стрип-бара, да еще выслушиваю угрозы от какого-то альфонса, который наверняка бьет женщин. Ну что же делать, тем более при таких удручающих обстоятельствах?
— Энди, — воскликнул я, — ты меня разве не помнишь?
Он озадаченно нахмурился. Я же, непринужденно подойдя и даже разведя руки, мгновенно саданул ему ногой в пах. Он не издал никакого звука, лишь втянул со свистом воздух и повалился,
— Ну вот, теперь не забудешь.
На спине под футболкой угадывался пистолет, который я вынул. «Беретта». Ух ты, никелированная; похоже, ни разу не пользованная. Я бросил ее в бак, после чего помог Денди Энди подняться на ноги и прислониться к стенке. Лысую макушку ему кропили дождевые капли, а коленки трико набухли и отвисли от грязной воды. Более-менее очухавшись, он уперся в них руками и исподлобья посмотрел на меня.
— Что, еще раз вмазать хочешь? — спросил он шепотом.
— Нет, — ответил я. — Эта штука срабатывает только раз.
— А на бис у тебя что?
Я вынул из кобуры солидный «смит-вессон» и дал ему хорошенько рассмотреть.
— Вот тебе и бис, и занавес. И финита ля комедия.
— А-а, крутован с большой пушкой.
— Он самый. Смотри на меня.
Он хотел было распрямиться, но передумал: береженого бог бережет. Так и стоял в три погибели.
— Слушай, — обратился я к нему, — все не так уж и сложно. Я делаю свое дело и ухожу.
— Тебе Терея? — помедлив с ответом, выдавил наконец Денди Энди.
Неужто я в самом деле так его припечатал?
— Терея, — подтвердил я.
— И все?
— И все.
— И ты уходишь с концами?
— Может статься.
Вдоль стены он проковылял к задней двери, открыл, и в нее как в пробоину хлынул ражий музон. Сам Денди Энди, судя по всему, хотел нырнуть внутрь, но я остановил его, свистнув и поиграв «смит-вессоном».
— Кликни его, а сам сходи погуляй, вон туда. — Я указал стволом на тупиковую часть Питтсбурга, где начинались травянистые пустыри и невзрачные склады.
— Так дождь же.
— Перестанет.
Денди Энди, недовольно поведя головой, гаркнул в темень дверного проема:
— Терей, слышь?! Дуй сюда!
Он придержал дверь, давая протиснуться худому, негритянски курчавому мужчине с темно-оливковой кожей. Конкретную расу угадать было невозможно, хотя резкие черты выдавали принадлежность к одной из тех странных этнических групп, которые изобиловали на Юге: не то мулат-креол, не то африканец с примесью европейца — словом, из тех «вольных цветных», что сочетали в себе гены и негров, и индейцев, и британцев, и даже португальцев, да еще каких-нибудь турок, чтобы окончательно все запутать. Из-под белой майки проглядывали тонкие, но мускулистые руки и развитая грудь. На вид ему было как минимум пятьдесят, и при своей рослости (повыше меня) он нисколько не сутулился — вообще никаких признаков надвигающейся старости, кроме разве что очков-хамелеонов. Джинсы над пластиковыми сандалиями были закатаны до середины лодыжек; в руке он держал швабру, от которой далеко шибала кислая
— Твою же мать! Опять наблевали? — спросил он.
Терей молча кивнул, переведя взгляд с хозяина на меня, а затем снова на хозяина.
— Тут с тобой поговорить хотят. Смотри мне, чтоб недолго.
Я посторонился, и Денди Энди осторожно миновал меня и вышел на дорогу. Там он вынул из кармана пачку сигарет, прикурил и так же осмотрительно двинулся дальше, прикрывая сигарету ладонью, чтобы не намокла.
Терей сошел на щербатый асфальт двора. Вид у него был собранный, даже, можно сказать, отрешенный.
— Меня зовут Чарли Паркер, — представился я, — частный детектив.
Я протянул руку, но он ее не пожал, в качестве объяснения указав на швабру:
— Не понравится вам со мной ручкаться, сэр. По крайней мере сейчас.
— Где отбывали? — спросил я, кивком указывая Терею на ноги.
Вокруг лодыжек у него виднелись характерные протертости; кожа в этих местах была сбита так, что прежнюю гладкость не возвратить. Я знал, что это за отметины. Такие остаются только от ножных кандалов.
— Лаймстоун, — ответил Терей голосом тихим, почти кротким.
— Алабама, — понял я. — Н-да, незавидное место для отбывающих срок.
Рон Джонс, начальник Службы исполнения наказаний Алабамы, в 1996 году вновь ввел порядки, когда группы заключенных на работах сковывались единой цепью. Десять часов изнурительного труда в каменоломнях — пять дней в неделю, на сорокаградусной жаре, — а затем ночь в «спальне № 16», этом набитом до отказа скотном дворе, где на площади, изначально предназначенной для двухсот, обретается четыреста узников. Первое, что делал заключенный такой артели, это вытягивал из своих башмаков шнурки и обматывал ими ножные «браслеты», чтобы металл не так впивался в лодыжки. Судя по всему, по какой-то причине у Терея шнурки изъяли и долгое время не возвращали.
— А почему у вас отобрали шнурки?
Терей задумчиво посмотрел себе на ноги.
— Я отказывался работать в такой артели в кандалах, — сказал он. — Готов был сидеть в карцере, идти на любые работы, но не соглашался быть рабом. Тогда меня стали привязывать к столбу и с пяти утра до заката держать на солнцепеке. В «спальню» по вечерам тащили волоком. Меня хватило на пять дней. А потом в память о моем упрямстве тюремщик отобрал шнурки. Это было в девяносто шестом. Пару месяцев назад меня выпустили условно-досрочно. Так что без шнурков я пробыл долго. Очень долго.
Говорил он тихо, ровно, а сам при этом поглаживал у себя на шее крест — точную копию того, который дал Атису Джонсу. Интересно, в этом тоже есть клинок?
— Меня пригласил юрист. Эллиот Нортон. Он представляет юношу, с которым вы знакомы по Ричленду: Атиса Джонса.
При звуке этого имени манера держаться у Терея изменилась. Он напомнил мне ту путану из бара после того, как ей стало ясно, что платы за услуги от меня не получить. Да и хватит уже, наверное, сорить деньгами.
— Вы знаете Эллиота Нортона? — спросил я.