Белая дорога (др. перевод)

Коннолли Джон

У себя в номере белый тщательно проверил, нет ли на одежде следов крови; их не оказалось. Убедившись, что одежда чиста, он скинул ее на кровать и встал, нагой, у зеркала в небольшой ванной. Он медленно повернулся кругом, слегка при этом морщась, и оглядел шрамы на спине и на бедрах. Долго их созерцал, водя задумчивым взглядом по рисунку швов на коже. При этом его лицо было бесстрастным, как будто он смотрел не на собственное отражение, а на некий сторонний объект, который, судя по всему, жестоко пострадал и теперь носит на себе отметины не только психологические, но и физические. Однако этот человек за стеклянной поверхностью, собственно, им не является. Он-то сам как раз цел и невредим, без малейшего изъяна от чужого насилия, и стоит только свету в комнате померкнуть, он отойдет, оставит этого, который со шрамами, в зазеркалье, помня лишь выражение его глаз.

Он еще немного потешил себя фантазиями

и, осмотрительно завернувшись в чистое полотенце, пошел под уютное мерцание телевизора.

В жизни человека по имени Ангел невзгод было множество. Некоторые — он отдавал себе в этом отчет — можно было объяснить свойствами его воровской натуры; его некогда стойкого убеждения, что если тот или иной предмет имеет возможность продаваться, перемещаться и похищаться, то он, предмет, только и ждет того, чтобы неуловимую, но значимую роль в его переходе из одних рук в другие сыграл именно Ангел. Он был хорошим вором, но хороший не значит великий. Великие воры не попадают в тюрягу, а вот Ангел провел достаточно времени за решеткой, чтобы понять: стать подлинной легендой на воровском поприще ему мешают собственные недостатки. К сожалению, он был еще и оптимистом, а потому понадобились объединенные усилия тюремных властей как минимум двух штатов, чтобы подернуть облаками его столь солнечную, столь естественную предрасположенность к преступлениям. Тем не менее он избрал именно воровскую стезю, а потому все причитающиеся наказания сносил со стоической невозмутимостью.

Хотя были и другие области в жизни Ангела, никак ему не подвластные. Скажем, он не выбирал себе мать, исчезнувшую из его жизни, когда он еще ползал на четвереньках. Ее имя не фигурировало ни в каком свидетельстве о браке, а прошлое было таким же безликим и непроницаемым, как тюремная стена. Звалась она Марта — и это все, что ему было о ней известно.

Хуже того, он не выбирал и отца — а тот, который у него был, являлся скверным человеком: пьяница-дебошир, мелкий преступник, ленивый нелюдим, державший своего единственного сына как в хлеву — в грязи и бескормице (лучшее, что Ангел при желании, с большой натяжкой мог припомнить, это сухие хлопья и что-нибудь из фастфуда). Одним словом, Плохой Человек с большой буквы. Не отец в истинном, семейном смысле этого слова, а именно папаша. В худшем смысле.

Паскуда, одно слово.

Жили они в халупе без лифта на Дегроу-стрит — там, где к воде выходит бруклинская Коламбия-стрит. В начале прошлого века на этой улице ютились в основном ирландцы, работавшие в ближних доках. В двадцатые их щедро разбавили пуэрториканцы, и в таком виде Коламбия-стрит просуществовала более-менее неизменно до конца Второй мировой — но когда родился наш мальчик, эти кварталы уже приходили в упадок. Открытие в 1957 году скоростной автострады Бруклин — Куинс отрезало мастеровую Коламбию от зажиточных районов Коббл-хилл и Кэрролл-гарденс, а планы строительства по соседству коммерческого контейнерного депо привели к тому, что многие жители, наспех распродав нажитое, снялись с якоря и отчалили в другие места. Однако контейнерному депо материализоваться было не суждено; вместо этого портовая индустрия переместилась в соседний Нью-Джерси, в Порт-Элизабет, вызвав в Коламбии отчаянный всплеск безработицы. Начали закрываться итальянские пекарни и овощные магазинчики, вместо них на пустующих участках как грибы росли пуэрториканские каситы. Потерянно бродил по окрестностям одинокий, никому не нужный мальчик, воображая, что является хозяином этих заколоченных цехов и домов с проваленными крышами. Он мечтал, а сам старался как можно реже попадаться на глаза и под руку Паскуде, нрав у которого становился все более крутым, а поведение все менее предсказуемым. Приятелей у Паскуды почти не осталось, вместе с тем он словно притягивал к себе отпетых отморозков (примерно так иная собака как будто сама навлекает на себя гнев сородичей, и вот уже хвост у нее окончательно поджат, а уши притиснуты к голове, и непонятно теперь, является ли это следствием мучений или, наоборот, их причиной).

В 1958 году Паскуда лишился своей работы разносчика после того, как в пьяной сваре накинулся на профсоюзного активиста и угодил в черный список. Нагрянувшие через несколько дней на квартиру ребята отдубасили Паскуду палками и цепями. Ему еще повезло, что он отделался лишь переломами: тот активист профсоюзником числился только на бумаге и опекаемую контору редко удостаивал посещением. Женщина — одна из череды преходящих, не очень желанных гостей со шлейфом сигаретного дыма и запаха дешевых духов, — в худшие моменты жалела мальчика, подкармливая его яичницей с противным жирным беконом. Но потом ушла и она — после шумной ночной перепалки с Паскудой, привлекшей к их окнам соседей, а к дверям полицию. С тех пор женщин у Паскуды

не было, а сам он погрязал в отчаянии и нищете, утягивая за собой и сына.

Впервые папаша продал Ангела в возрасте восьми лет — за ящик виски. Покупатель вернул сына домой часов через пять, завернутым в одеяло. В ту ночь мальчик, ставший Ангелом, лежал, уставясь в стенку, в страхе, что если он моргнет, то в этой мгновенной темноте за ним снова придет чужой дядька. Боялся он и пошевелиться, так у него все болело и жгло внутри.

Паскуда тогда от щедрот дал ему фруктовые колечки, а в виде особого угощения шоколадный батончик «Бэби Рут».

Даже теперь, прикидывая, Ангел не мог толком вспомнить, сколько же таким образом прошло дней; помнилось лишь, что папашины сделки учащались, а число предлагаемых взамен бутылок все уменьшалось, равно как и пригоршня мятых купюр. В четырнадцать лет, после нескольких попыток сбежать от клиентов (за что Паскуда безжалостно его наказывал), Ангел вломился в бакалею на Юнион-стрит, что в двух шагах от полицейского участка, и украл две коробки «Бэби Рут», которые съел прямо на пустыре у Хикс-стрит — сидел и жрал до блевоты. Когда его нашла полиция, желудок мальчугану сводило так, что он едва мог передвигаться. За тот взлом Ангел схлопотал два месяца колонии — во-первых, из-за общего ущерба магазину, а во-вторых, из-за желания судьи сделать острастку малолетним правонарушителям, от которых в этом гиблом районе действительно не стало уже житья. Когда Ангела выпустили, на пороге их запущенной квартирки его уже поджидал Паскуда, а с ним сидели, дымя, двое мужиков.

Батончика на этот раз не было.

В шестнадцать он ушел из дома и на автобусе переехал на тот берег, в Манхэттен, где около четырех лет перебивался как мог (теперь уже и представить сложно как): спал на улице или в грязных, опасных многоквартирных домах, работал кем придется и все больше промышлял кражами. В памяти жили зловещий блеск ножей и грохот выстрелов; вопли женщины, переходящие в слабеющие всхлипы, а затем и в вечный покой. Имя Ангел стало частью его бегства; им он отрешался от себя прежнего подобно тому, как змея сбрасывает кожу.

Однако ночами ему все так же виделось, как по пустым коридорам, по комнатам без окон крадется папаша — чутко вслушиваясь в дыхание спящего сына. А в руках у него шоколадные батончики. Когда Паскуды наконец не стало (сгорел пьяный у себя в квартире, подпалив соседей сверху и по бокам, от непотушенной сигареты), его ставший мужчиной мальчик, узнав об этом из газет, расплакался. Сам не зная почему.

В жизни, и без того щедрой на невзгоды, напасти и унижения, 8 сентября 1971-го Ангел по-прежнему вспоминал как день, когда дела из разряда просто плохих перешли в действительно скверные. Ибо в тот день его вместе с двумя сообщниками судья приговорил к «пятерке» — за смуту на торговом складе в Куинсе. Суровость приговора отчасти объясняется тем, что двое из обвиняемых набросились в коридоре на пристава, после того как тот высказал предположение, что уже вечером они будут лежать на шконках задницей кверху, с заткнутым полотенцем ртом. Из троих приговоренных девятнадцатилетний Ангел оказался самым младшим.

Отбывать заключение в Аттике (тридцать миль к востоку от Баффало) было уже само по себе плохо. Аттика была, можно сказать, дырой на вулкане: переполненная, бурная, грозящая взорваться. И вот 9 сентября, буквально назавтра после «прописки» Ангела в тюремном дворе «D», это самое извержение и произошло, что на судьбе вновь прибывшего отразилось хуже некуда. Восстание в Аттике, приведшее к захвату заключенными нескольких тюремных секций, обернулось тогда сорока тремя смертями и восемью десятками раненых. Количество смертей и ранений стало следствием решения губернатора Нельсона Рокфеллера восстановить контроль над тюремным двором «D» любыми силами и средствами. На скопившихся во дворе арестантов градом полетели емкости со слезоточивым газом; началась беспорядочная, фактически вслепую стрельба по толпе в тысячу двести человек, вслед за чем ее потеснила волна национальных гвардейцев с пистолетами и дубинками. Когда дым и газ рассеялись, одиннадцать охранников и тридцать два заключенных были найдены бездыханными.

Меры подавления оказались быстрыми и безжалостными. Заключенных раздевали и били, заставляли есть грязь; их стегали раскаленными цепями, угрожали кастрировать. Человек по имени Ангел, всю эту бучу просидевший под нарами в камере, своих сокамерников боялся немногим меньше кары, которая неминуемо должна была обрушиться на всех ее участников после подавления бунта. Все так и вышло: его выволокли на тюремный двор и на глазах у охранников заставили голышом ползти по битому стеклу. Когда он, не в силах больше выносить боль в животе, руках и ногах, перестал ползти, к нему, давя стекло тяжелыми сапогами, подошел надзиратель по кличке Шкура и встал на спину.