Белая королева

Майский День

Саторин отвернулся к залу, но плечи его неуловимо расправились, исчез этот несвойственный ему порыв согнуть спину. Уже лучше. Ох. Самое трудное ещё предстояло. За себя я не волновался, какая бы боль не разрывала нутро, снаружи я всё равно будут блестящ как новая монетка и звенеть так же — динь-динь. Я радостно сиял и добросовестно аплодировал, так что, когда судьи и нам уделили внимание, отметив высочайшее, как всегда, мастерство мэтра и прочее бла-бла, был полностью готов встретить все взгляды, которые удосужатся на нас обратиться.

Саторин, как будто

тоже справлялся, он снисходительно помахал рукой и толпе, и сопернице, а потом величаво уселся в кресло. Я остался на ногах, как мне и полагалось и придвинулся ещё ближе, чтобы как можно больше дерьма летело в мою голову, минуя почтенные кудри моего господина и повелителя.

Публика на таких представлениях негласно делилась на чёрную и белую. Первой дозволялось следить за процессом, ненадолго подняться на помост, а потом выместись вон, вторая оставалась на банкет. Угощение подавали в соседней комнате, туда заходили именно перекусить, а так люди предпочитали бродить на платформе и приставать с глупыми вопросами к творцам. Здесь же тёрлись обозреватели — главное зло вселенной, именно от их въедливого любопытства обороняться было особенно сложно.

Когда мы с Саториным спустились в толпу началась моя главная работа. Улыбаться, врать, встречать весёлым смехом произносимые гадости, самому плескаться милым ядом при любой возможности, улыбаться, шутить, радостно поддерживать самые глупые идеи, врать, улыбаться — принцип понятен. Я нырнул в эту грязную лужу с головой.

Саторин держался хорошо, да ему и не требовалось много говорить, учитывая, что я трещал без умолку. Только когда люди и обстоятельства нас разделяли, я следил за ним не без тревоги, но всё выглядело пристойно.

Отвязавшись от особенно настырного поклонника, пожелавшего скрупулёзно выложить все претензии к моему патрону, я нырнул за ближайшую скалу короны и едва не налетел на Дину. Запахи различать в этой круговерти я давно перестал, и встреча оказалась неожиданной. Я машинально поклонился. Когда не знаешь, что делать, всегда кланяйся — не помню уже, кто меня этому научил.

Она смотрела пристально, взрослая женщина, а не ребёнок, и насколько эта метаморфоза была следствием моей подлости думать не хотелось. Ладно, отвяньте, я вообще мог поступить с ней гораздо хуже, хотя что там оправдываться — виноват.

— Это было прекрасно! — сказал я в очередной раз продемонстрировав свою коронную улыбку. — Вы необыкновенно талантливы!

Интересно, что бы я чувствовал, если бы мы ещё и переспали? Да ничего, устал я от эмоций, опустел.

— У тебя не получилось всё испортить.

— Что поделаешь? — беспечно отозвался я. — Не всё всегда удаётся.

— Значит, ты и есть тот самый Тач? А я не могла понять, почему лицо кажется знакомым.

И всё, развернулась и ушла. Ни в морду, ни истерик — мне даже понравилось, хотя странная фраза про того самого Тача удивила. Впрочем, теперь всё было без разницы. Саторин непременно меня убьёт, и я наконец-то отдохну от тягот этого нелепого мира. Надеюсь, хоть из гроба никто не прогонит.

Вскоре

я проводил патрона до машины: он всегда уезжал с мероприятий рано, и это не могло повредить нам сейчас во мнении публики, а сам вернулся в зал и продолжил сверкать аверсом и реверсом, брякая пустой болтовнёй как сдача о прилавок. Работа такая, тут уж ничего не поделаешь.

Когда этот бесконечный вечер закончился, я не чувствовал уже вообще ничего. Машинально проверил, не осталось ли ценных предметов в гримёрке, потом спустился к боковому выходу. Домой хотел добираться на капле, но ждала наша машина. Саторин, вернувшись, потрудился послать её за мной, как видно не терпелось ему приступить к экзекуции.

Меня уже и расправа не пугала, просто плюхнулся на сиденье и ни о чём не думал всю дорогу. Странно, но и голода не ощущал, запах нашего человека-водителя не будил никаких впечатлений. Дом выглядел пустым, должно быть, Саторин отпустил слугу. Готовит мне что-то особенное? Я вошёл и запер за собой дверь. Запах привел в личные покои господина и повелителя, но почему-то не в кабинет, где он наказывал меня первый раз, а в спальню. Саторин был здесь, сидел в кресле, грозный и неподвижный. Я остановился на пороге, вглядываясь в его застывшее лицо. Сложно с этими талантами, действительно никогда не знаешь, что у них на уме.

— Саторин? — произнёс осторожно.

Он слегка шевельнулся, едва заметно, но я сразу понял, что ошибался. Не грозен он был, а предельно напряжён, так зажат, словно состоял из одной непрерывной клокочущей боли. В принципе, думать так было бы логично.

— Тач!

Обычно он называл меня Александром или Алеком, кличка прозвучала особенно, словно призыв о помощи или наоборот. А что — наоборот? Я рискнул подойти ближе. Он не повернул головы, лишь следил за мной глазами, и в этой странной неподвижности угадывалось что-то напугавшее даже вампира. Это я про себя.

— Саторин, ты в порядке?

— Тач! — снова повторил он, а потом, словно учась говорить новым ещё плохо приросшим к месту горлом, произнёс потерянно: — Не бросай меня!

Я чуть на месте не подпрыгнул от неожиданности и нового приступа боли, не то собственной, не то залетевшей ко мне от Саторина. Словно эхо в пустом зале, это странное неудобство оглушило голову и породило неуместное стеснение в груди. Показалось там всё ещё болтается на подвесках жил сердце, более того, оно чувствовать не разучилось!

— Что за глупости, Ринни! Не собираюсь я тебя бросать! Ну лопухнулись разок, это бывает, с этим ничего не поделаешь, отряхнём перья и снова полетим. Ты переживаешь? Я понимаю, гении они такие хрупкие, их существование посвящено искусству, им сложно бывает примоститься в нормальном бытии.

Голос слегка охрип, но повиновался. Я болтал всякую чушь, а Саторин смотрел на меня всё так же непонятно, глаза блестели страданием, но теперь я сообразил, что сильнее и мучительнее боли его терзал страх. Не грозный тиран был передо мной, а напуганный как малое дитя, растерявшийся среди нас, бездарей, талант.