Белая Русь(Роман)

Клаз Илья Семенович

— Ты чего топчешься?! Ухо приложил?..

— Храни господь, пане! — испугался хлоп. — Не ты ли загадывал заново стелить в сенях полы?

Зыгмунт задрожал: знал крутой нрав Скочиковского. В такую минуту пан теряет рассудок и может такое учинить, что и не приснится черни.

— Замри, быдло! — У Скочиковского запрыгала губа. Слезящиеся глаза в мгновение стали сухими и свирепыми. Тяжелой длинной рукой размахнулся и огрел кулаком по переносице. — Разговор слушаешь?!.

— Помилуй, пане, и в думах не было! — Зыгмунт упал на колени.

— Слушаешь!.. — истошно закричал Скочиковский.

— Срежь ему ухо! — капрал Жабицкий с презрением

посмотрел на хлопа. — Чтоб не прикладывал его больше к дверям.

Зыгмунт припал к пыльным ботам пана. Скочиковский носком оттолкнул голову мужика и, брызжа слюной, разразился бранью:

— Эй, похолки, сюда!..

На крик пана Скочиковского сбежались похолки. Капрал Жабицкий махнул рукой страже, и два рейтара, оставив лошадей у ворот, влетели в сени.

— Срезать ухо ему! — задыхаясь от гнева, приказал пан Скочиковский. — Быдло поганое! Чтоб не слушал… Режьте!

Похолки растерялись. Но, схватив Зыгмунта, вытащили во двор.

— Режьте! — требовал пан Скочиковский.

Резать ухо Зыгмунту похолки не решались. Непривычная была для них экзекуция. Вот если б отполосовать лозой — другое дело. Это исполняли часто.

— Чего стоите?! — гаркнул капрал рейтарам. — Быстро!

Рейтары бросились к Зыгмунту. Один из них выхватил нож и, цепко схватив пальцами ухо холопа, в одно мгновение полоснул острым лезвием. Отпущенный рейтарами и похолками Зыгмунт с воем покатился по траве, размазывая по лицу кровь…

Весь день не мог успокоиться пан Скочиковский. Не о мужике думал, нет. Правильно сделал, что приказал отрезать ухо: будет чернь знать свое место. Думал о капрале. Выходит, он теперь навсегда в цепких руках Жабицкого. Какой захочет, такой и станет брать чинш. Придется давать, коль сразу промах сделал. Надо было стоять на своем. И ушел бы с носом. Вместе с тем, пусть он подавится соболями! Не победнеет… Ходил пан Скочиковский из угла в угол и шептал: «Мразь, мразь, мразь!..» Не мог поверить еще, чтоб Шаненя выдал. Мужик хитер и осторожен. Скорее всего, капрал наугад выведал. А он, старый дурак, поверил…

До вечера никого не впускал к себе пан Скочиковский и никого не хотел видеть. Строил нелепые планы мести. Златом бы платил, если б нашелся хлоп, который пустил бы стрелу или пырнул кинжалом. Сопел и ругал себя за несбыточные мысли. Поздно вечером остановился у окна и замер: в стороне Лещинских ворот небо светилось малиновыми сполохами. «Пожар!..» — подумал в тревоге. Вышел на крылечко, замер, вглядываясь в ту сторону, и не мог понять, далеко ли горит и что объято пламенем. Вроде бы за Пинском, в стороне Лещей. До монастыря около пяти верст. И монастырь, кажется, немного левее. Слуги тоже не знают, пожимают плечами, и на лицах ни тревоги, ни удивления. Показалось Скочиковскому, что злорадством полны глаза черни. Да, слуги стали не те, что годом раньше. Скочиковский послал бабу, чтоб узнала, что горит. Та ходила, а узнать не смогла. Кто-то принес весть, что овин зажгли, а другие говорили — мужицкая хата пылает. Уже под ночь приехали хлопы из железоделательных печей и рассказали, что на панский маенток, который в двух верстах от Лещей, налетели черкасы, спалили дом и оборы, а скарб разграбили. Растревожился пан Скочиковский: неужто маенток пана Карбеки? Похоже, его.

Пожар затухал. Зарево становилось меньшим, и густо-синее августовское небо в стороне Лещей подсвечивалось бледными сполохами. И вдруг мужицкие голоса заставили вздрогнуть пана Скочиковского. Обернулся, и расползлись

мурашки по спине — далеко, на горизонте, в стороне Северских ворот, засветилось небо и разлилось кровавой зарей.

— Горит, — прошептал пан Скочиковский, с тревогой вглядываясь вдаль. — Вся земля кругом горит…

2

Пан Гинцель отъезжал рано утром. С вечера войт Лука Ельский приказал приготовить завтрак. Кухари не спали всю ночь. На жаровнях запекали буженину, тушили курей с морковью, пекли пироги, начиненные творогом и душистым свежим вареньем из земляники. К завтраку был приглашен ксендз Халевский. Пан ксендз плохо спал ночь. Лицо его стало пепельным, под глазами повисли синеватые мешки. Он пришел, как обычно, в черной накидке с оранжевым крестом. Лука Ельский вышел к завтраку в светло-зеленом сюртуке, расшитом серебряными галунами. С левого боку на коричневой перевязи висела шпага с позолоченным эфесом. Несмотря на то, что неподалеку от Пинска черкасы сожгли два маентка, войт был в добром расположении духа. Он выпил зубровку и приподнял над головой пустой кубок.

— Они храбры потому, что за них еще не брались как подобает…

— Само собой. Кроме того, Хмель поддает им жару, — пан Гинцель усердно жевал буженину беззубым ртом.

С этим доводом не мог не согласиться Лука Ельский. И все же он не верил в успех наступления Богдана Хмельницкого. Победа под Желтыми Водами, Корсунем еще ни о чем не говорит. Войт скептически усмехнулся.

— Помяните мое слово, — Лука Ельский потряс над головой пустым кубком и поставил его на стол. — Очень скоро придет снова золотой покой.

Пан Гинцель приподнял глаза.

— О-о, не говори, шановный. Хмель замутил воду, и теперь придется долго ждать, пока она отстоится.

— Не так Хмель, как православная церковь! — с жаром выпалил войт и, поймав тревожный взгляд ксендза Халевского, осекся. Понял: болтнул лишнее — стоят за спиной слуги.

Допив в кубке вино, Гинцель приподнялся. Каштелян Лука Ельский не стал задерживать — до Варшавы далек и труден путь. Гости уселись в дормез. Пан войт приказал десяти гусарам сопровождать дормез до Кобрина. Приоткрыв дверцу, пани Гинцель помахала на прощанье желтой костлявой рукой и приложила платочек к влажным покрасневшим глазам. Конь тронулся и коляска загремела по мостовой.

— Храни вас бог! — прошептал ксендз Халевский.

Ксендз и войт вернулись в покои. Долго сидели в глубоких креслах. Думали об одном и том же.

— Владыка Егорий доподлинно знает, что деется вокруг, — тихо заговорил ксендз Халевский. — Молчанием своим дает негласное благословение черни, чтоб маентность жгла и пакостила. Долго ли будем терпеть подобное своевольство?

Пан Лука Ельский повел бровью.

— Говорил мне епископ Паисий…

— А ты, ясновельможный, не внял. — С укором заметил Халевский. — Не для молитв собирается православный люд в церквях, а мятежные действия противу короны обсуждают.

— Изгнать его? — призадумался войт.

— Что даст это? — Халевский скрестил руки и перешел на шепот. — Король Владислав статьей своей Белую Русь выделил в особую епархию и даже архиепископа в Могилеве посадил. А митрополиту киевскому дозволил возвратить православные монастыри и церкви. Нельзя было подобное делать. Нельзя!

— Стоит ли говорить об этом? — Ельский недовольно сморщился: обсуждать статьи короля не хотел.

Ксендз Халевский согласно кивнул и, смочив языком сухие губы, посмотрел на дверь.