Белая Русь(Роман)

Клаз Илья Семенович

Владыка отсидел четверть часа и почувствовал легкую боль в животе и жжение. Поднялся и, не говоря ни слова, вышел. Домой добрался уже с трудом. Псаломщик посмотрел на позеленевшее лицо владыки и задрожал.

— Молока, Никита… Скорее!.. — и повалился на постель, обливаясь холодным потом.

Псаломщик побежал за молоком. Принес кувшин. Пил владыка, а оно пеной шло обратно. До вечера терзался на постели владыка Егорий. Наконец боли стали тише. Сошла мелкая испарина с высокого воскового лба. С трудом раскрыл помутневшие глаза. Искусанные до крови губы тихо зашептали:

— Кагор…

кагор… Знал. А вымушен был идти. Принеси, Никита, воды…

Никита бросился к ведру, обрадованный, что владыке полегшало. Дрожащей рукой черпал воду. Она плескалась из коновки, когда нес в келью. Остановился у постели. Владыка лежал тихо, не шевелясь, с широко раскрытыми глазами. Никита прикрыл веки и тихо вышел из кельи.

Утром тревожно звонили колокола церквей святого Николая и Успения, оповещая о кончине Егория.

3

Иван Шаненя притянул дробницы к самой кузне и долго возился, укладывая в два ряда доски. Вспотел, пока сделал все, что задумал. Теперь осталось набросать в дробницы сбрую — седелки и лямцы. Разогнулся устало и крикнул:

— Устя!.. — Не слышит девка. Снова крикнул.

Из хаты выглянула Ховра.

— Чего тебе?

— Устя где?

— Не хожу за ней. Придет — скажет, где была.

— Устя! — сердито окликнул Шаненя.

Из-за верболоза, что на краю огорода, показался Алексашка. Шел лениво, ковыряя травинкой зубы. Зло сплюнул Шаненя, поглядывая на Алексашку. И в тот же миг заметил, как с другой стороны огорода замелькал синий платок Усти. Бежала девка к дому, услыхав голос батьки.

Алексашка помог Шанене уложить упряжь и увязать ее веревками. Шаненя зазвал Алексашку в кузню.

— Спрашивать кто будет, говори поехал продавать сбрую. Куда поехал, не знаешь. Понял?

— Чего не понять.

Хотел еще сказать, чтоб не морочил Усте голову, да вместо этого строго наказал:

— Гляди, в кузню никого не пускай. Выколачивай железо потихоньку. Завтра к вечеру, может, и вернусь.

Те, кто видали, как проехал с товаром по кривым улочкам Пинска седельник Иван Шаненя — не удивились. Знали, что в городе некому покупать седелки и хомуты. Потому повез ремесленник сбрую на близкие панские маентки. Не обратили внимания и на то, что рядом с телегой шел коробейник. Его дело день и ночь таскаться по городам и весям.

Раскрылись Лещинские ворота, проехали ров, и телега запылила по шляху. Коробейник примостился на дробницах позади. Долго молчали, тревожно поглядывая по сторонам — опасались тайных дозорцев. Шаненя дергал вожжи, цмокал на кобылу и помахивал хворостиной.

По обе стороны шляха стояли густые спелые хлеба. Пришла пора жатвы. Кое-где уже виднелись бабки, и там ржаное поле, как желтая щетка, простиралось грустно и неуютно. За лесом садилось солнце, и от берез, что стояли на шляху, ползли длинные серые тени. Где-то совсем рядом, близко в лесу куковала кукушка, и ее одинокий голос был слышен далеко по шляху. Над головой кобылы, над крупом роем танцевали комары — предвестники долгого устойчивого тепла.

Миновав верст пять, взобрались на косогор,

поросший дубами. Сгущались сумерки, и Любомир, приподнимая голову, вглядывался в дорогу. В конце дубовой рощи, где начинался старый еловый лес, он увидел узкую лесную дорогу, по которой некогда холопы возили дрова. Дорога заросла травой и орешником.

— Верни на нее!

Шаненя задергал вожжу. Запрыгали дробницы по жилистым крепким корням. Теперь уже только лошадь различала дорогу — справа, слева, впереди стояла темень. Показалось Шанене, будто в стороне блеснул огонек.

— Обожди!

Шаненя натянул вожжи, и лошадь остановилась. Тишина вокруг, даже лес не шумит. Любомир тонко и протяжно свистнул, обождал малость и свистнул снова. В ответ где-то совсем рядом послышался короткий свист. Любомир снова ответил. Потом раздался хруст ветки и спокойный голос:

— Джура [17] ?

— Я, — ответил Любомир.

Глаза привыкли к темноте, и Шаненя заметил приближающуюся фигуру. За ней — еще одна тень.

— Держи дорогой! — сказал человек.

17

Помощник, адъютант атамана.

Дробницы закачались и заскрипели. Проехали немного и выбрались на поляну. Здесь было светлее. Шаненя увидел лошадей. Они скубли траву и пофыркивали. Мелькнул между кустов костер. За ним дальше — второй. Возле второго остановились. Шаненя распряг кобылу, стреножил ее и пустил на поляну. Потом подошел к костру. Навстречу ему поднялся среднего роста дюжий казак в темном кунтуше, перевязанном ремнем, за которым торчала рукоять пистоли.

— Вот и повстречался с Антоном Небабой!

— Свел бог, — скупо улыбнулся Шаненя, рассматривая казака.

— Садись, отдыхай с дороги. И ты, джура, садись.

Любомир подбросил в костер валежник. Он на мгновение пригасил пламя, а потом вспыхнул, весело потрескивая и стреляя голубыми искорками. Возле костра стало светло, и Шаненя рассмотрел широкоскулое, с бронзовым оттенком, лицо, изогнутые широкие черные брови над острыми проницательными глазами, бритые щеки и небольшие, свисающие вниз усы. Серая смушковая шапка была заломлена набекрень, и вьющийся черный оселедец, выбившись из-под шапки, сползал на высокий лоб. Небаба шевелил палкой ветки валежника и вдруг, подняв раскрасневшееся лицо, спросил:

— Как жив пан Лукаш Ельский?

— Не ведомо мне, — пожал плечами Шаненя. Не мог сразу понять, спрашивает Небаба шутя или серьезно. — Я про мужиков знаю, атаман. Спросишь — скажу.

— Остер на язык, — рассмеялся Небаба. — Говори про мужиков, если про панов нет охоты.

— А ты мужицкую жизнь сам знаешь не хуже моего. Живет мужик в муках и печали, терпит обиды от пана. Вот и все, что сказать могу… — Подумав, продолжал: — С того дня, как услыхали про гетмана Хмеля, гудит люд, будто улей. Теперь одна надежда на то, что придут казаки на Белую Русь, принесут вольницу и воспрянет вера наша…