Бельгийский лимонад
Шрифт:
Никому из нас не требовалось объяснять: ребята добывали воду, чтобы залить в пулемет. И все-таки, когда они двинулись по ходу сообщения к своему окопу, донесся осипший от жажды голос:
— Эй, Скипидарчик, пить не пробовал?
За Андрея подал голос Санек:
— Да тут для пулемета еле-еле.
— Дурень, не воды прошу... Эй, Андрюха, пить-то не пробовал?
Андрей, не сбавляя шага, полуобернулся, мотнул неопределенно головой; это можно было истолковать как «Нет, не пробовал», а можно было и как «Повремените, расскажу!» Оправдалось второе:
— Не вода, а настоящая бурда! — в осевшем от пережитого напряжения голосе прозвучало что-то подобное извинению. — Коричневая прямо почему-то.
— От крови, поди? — предположил Фанька. — От крови, от падали?
— Не знаю... И волосья какие-то плавают, перья птичьи. Другое всякое...
Андрей помолчал, потом снял пилотку — бросилось в глаза, что она у него словно бы подмочена, — повертел в руках.
— Я вообще-то не удержался: через нее вот процедил, да и...
Не берусь сказать обо всех, у меня эти слова вызвали мучительные спазмы в горле, столь явственно ощутил во рту струю освежающей влаги. Пилотка — вот «луч света в темном царстве»! Андрей еще раз подтвердил древнюю истину: все гениальное просто.
Я приподнял каску и стянул из-под нее с головы матерчатый «пирожок». Снова он имел сочный серовато-зеленый цвет, но за лето выгорел на солнце, насквозь пропитался потом, а изнутри залоснился.
Не слишком, так сказать, стерильным выглядел для фильтра, только это уже не имело значения. Я понял: ничто теперь не удержит от попытки добыть воду.
Тем временем со стороны противника донесся невнятный гул, вдалеке обозначились зловещие силуэты приближавшихся «юнкерсов».
— Воздух! — раздался обязательный в таких случаях сигнал.
Спустя минуту по цепи пробежало, от одного к другому, деловитое, хотя отнюдь не обязательное:
— Тридцать семь...
Тридцать семь — таким было на этот раз количество самолетов с черными крестами на фюзеляжах. Я давно заметил: подобные необязательные оповещения передаются по цепи при каждом налете, находится кто-то, кому достает хладнокровия деловито и точно сосчитать этих гадов, готовящихся обрушить бомбовый груз.
Казалось бы, безразлично, от тридцати пяти или тридцати семи «крестов» ждать погибели, и тем не менее подсчет действовал успокаивающе. Может, срабатывала сама его деловитость.
— Тридцать семь...
Обычно принимал эту арифметику на веру, а тут начал зачем-то пересчитывать. И остановил себя: именно теперь, пока «кресты» заходят на бомбежку, и надо пронырнуть к воде! Немецкая пехота сейчас атаковать высотку не станет.
О том, что до начала бомбежки не управлюсь, а на голом берегу может контузить взрывной волной или, того хуже, срезать осколком, — об этом не думалось. Как и о том, что надо дважды миновать простреливаемую зону между ходом сообщения и цистерной. Все вытеснила нарисованная воображением картина: лежу на боку, прижавшись спиною к цистерне, в руках — пилотка, наполненная водой, под пилоткой — котелок,
...Лежу на боку (уже не в мечтах — в яви), лежу, привалившись спиною к раскаленной цистерне, зажимаю пилоткой простреленное бедро, а сквозь набухшую ткань пилотки сочится на пальцы горячая кровь. Меня срезало не осколком, нет, меня достала — почему-то убежден в этом — шальная пуля, какие в изобилии посылаются немцами в «свободный поиск».
Лежу обессиленный, беспомощный и обреченно наблюдаю, как разворачиваются над высотой гигантские летучие мыши. Вот первая вышла на расчетную точку, опустила к земле крысиную морду, выровняла крылья, вот разжались когтистые лапы, вот...
Ни с чем не сравнимое чувство незащищенности испытываешь при виде черной, сигарообразной авиационной бомбы, вываливающейся из чрева самолета и начинающей самостоятельный спуск по набирающей крутизну дуге. По дуге, которой предопределено оборваться здесь, на земле, в точке соприкосновения с нею.
Трудно принимать смерть вслепую, глаза неотрывно сопровождают бомбу. Падение ее все стремительнее, дуга все круче. И настает миг, когда, не в силах удержаться, позволяешь взгляду забежать вперед — прочертить остаток траектории. И тут, похолодев, осознаешь: точка соприкосновения — ты сам!
Каким бы ни был фронтовой опыт, сколько бы ни пережил до этого бомбежек, не убедить себя, что ошибаешься: ждешь, с остановившимся дыханием ждешь, вдавившись в землю, неотвратимого взрыва.
— Ну, чего разлегся? — внезапно раздается знакомый голос. — Берись за шею!
Фанька!
Невероятное, до опустошенности, облегчение заставляет поспешно закрыть глаза: не хочу, чтобы Фанька прочел в них радость и благодарность. И, сам ужасаясь, с маху отрубаю:
— Звали тебя с твоим благородством!
— Дурак! — беззлобно огрызается Фанька, осторожно протискивая под бок мне руку.
— Уйди!
— Дурак! — повторяет он. — Я же за тобой попутно, главное — котелка жалко: он, поди-ка, на двоих!
И уже не предлагает — требует:
— Берись за шею, черт тебя...
Разрывающий перепонки грохот обрывает фразу, земля под нами резко вздрагивает, приподнимается, кренится, горячий, тугой ветер сбрасывает нас вместе с цистерной в воду, которой я так и не успел отведать.
— Берись за шею, — не то слышу, не то вспоминаю услышанное, — берись, черт тебя дери совсем!
На всякий случай обхватываю Фанькину напрягшуюся шею, он вскидывает меня, как-то странно ойкнув, на руки и уносит по качающейся земле.
Качается земля, качается небо, и последнее, что вижу, когда Фанька опускает мое обвисшее тело на дно окопа, — склоненную надо мною щеку, забрызганную грязью и кровью щеку, по которой сползает студенистый комочек — бездонный байкальский Фанькин глаз.
Котелок хранится у Фаньки. У Нифантия Ивановича. Бывая в Москве, обязательно захожу к другу — он поселился здесь вскоре после войны.