Бельгийский лимонад
Шрифт:
Пришел с этим Костя Сизых. Доложив о случившемся, прибавил с удивившей меня озабоченностью:
— В танке он. Однозначно.
— В каком еще танке?
— Танк у них тама трофейный, они его под «губу» и приспособили. Часовой крышку закроет, и — в землянку, на боковую.
— Ладно, это нас не касается, как у них караульная служба поставлена. Скажи лучше, с кем он драку затеял? И при каких обстоятельствах?
Такие подробности Косте известны не были. Рассказал ему о случившемся вестовой ротного политрука — он оказался в землянке, когда позвонили из штаба
— В танке он, — повторил Костя.
— Дался тебе этот танк.
— Так крысы же! Ребята говорят, тама крыс, что цыплят в инкубаторе. За десять шагов слыхать, как зубищами лязгают. И пищат.
— Вот и пусть прочувствует, в другой раз не станет руки распускать.
— Никак о нашем ЧП разговор? — ступил к нам под сосну, легок на помине, Андрей Сидорович Савченко, политрук. — Другого раза у Односторонцева может не быть, за такие вещи и в мирное время в армии жесткий спрос, а сейчас и говорить нечего. Трибунал грозит парню.
Андрея Сидоровича, человека бывалого, в годах, прикомандировали к нам уже здесь, под Можайском. Прибыл вместе с группой прошедших через госпиталь фронтовиков. Однако не успел толком со всеми перезнакомиться, дала о себе знать недолеченная рана. Пришлось повторно ремонтироваться. Вернулся из госпиталя — и вот, нате вам, сюрпризец.
— Так я побёг, товарищ командир? — подхватился Костя, смущенный появлением начальства.
Отпустив его, сказал политруку:
— А я как раз к вам нацелился. С кем он там подрался-то?
— Не просто подрался — побил, чуть ли не искалечил, говорят, человека.
— Но кого?
— Да санинструктора, Круглова нашего. Причем, на почве ревности. Не поделили, говорят, девицу.
— Бред какой-то! — вырвалось у меня. — Во-первых, у Односторонцева, как вы знаете, нет одной руки, так что побить, а тем более искалечить нормального мужика...
— Постойте, как это нет руки? Он что, после госпиталя?
Я спохватился: политрук не имел пока возможности поприсутствовать хотя бы на одном из общих построений роты, большая часть личного состава ему незнакома. Колю тоже не видел, историю его появления у нас в бригаде не знает.
Стал рассказывать, и поневоле, незаметно для себя, пошел по цепочке эпизодов, в каких имели место стычки между санинструктором и Николаем. Само собой, описывая случаи, невольным свидетелем которых оказался, старался не пережимать, и тем не менее у политрука создалось впечатление, будто стремлюсь очернить Круглова, а значит, найти оправдание поступку Николая.
— Вы прирожденный адвокат, — с усмешкой подхвалил Андрей Сидорович, после чего попытался зашагнуть в пределы заминированной зоны: — Ну, а что там за любовные приключения у вашего подчиненного? И не эта ли особа явилась яблоком раздора?
Нет, сюда посторонним вход был заказан. Естественно, в лоб политруку такое не брякнешь, отговорился тем, что Николай, подобно всем сибирякам, а тем более таежникам, закрома души держит на запоре. Сказал еще, что не такой он человек,
Каких-либо приключений там и на самом деле бог не допустил, просто зарделось меж двоими нечто, для самих еще не до конца внятное, — Коля носил это в себе на цыпочках, боясь расплескать.
Мы с Костей Сизых стали единственными людьми, кому позволялось задавать на данную тему вопросы. Самого общего, ясное дело, характера. Да и то лишь потому, чю Николаю приходилось каждый день отпрашиваться. Точнее, каждый вечер.
Началось все на лесной дороге между Можайском и нашим становищем — там, где санинструктор потребовал выбросить из санитарной повозки убитую немцами женщину. Освободить повозку, как он выразился, от падали. Мы с Колей остались тогда у трупа, помогли девушке и ее брату предать тело матери земле. Под той самой березой, под которую чудом не угодил я сам.
После похорон Коля проводил их, брата и сестру, до деревни. И задержался там. До ночи. И назавтра навестил. И еще раз. И еще...
Примечательный у нас с ним составился разговор. Мне представилось правомерным поинтересоваться, на что расходует время мой боец, отлучаясь из расположения части. Притом, под мою единоличную ответственность. Коля долго молчал, но все же выдавил, взбугрив желваки:
— Голодовали они зиму... Пойдем с Нюрой погулять, сколько-то походим, Нюра устанет... И сидеть устает... В сенцах у них топчан, она приляжет, а я скукожусь на скамеечке — махохонькая такая скамеечка, — возьму ее руки и дышу на них, грею...
— А потом?
— Руки грею — они все время почему-то стынут у нее — и рассказываю про тайгу про свою. Шепотом, чтобы тетку в доме не потревожить...
— А что она?
— Тетка-то?
— Нюра твоя, она-то что?
— Следом и она починает рассказывать. Я ей принесу свою пайку сухарей, она хрумкает потихоньку и рассказывает. Тоже шепотом. Досталось им тут...
— А дальше-то что?
— Она рассказывает спервоначалу частоколом, слова теснятся, налазиют друг на дружку, а сколько-то погодя городьба редеть начинает: скажет слово — замолчит, скажет — замолчит... И так провалится в сон.
— А ты?
— Сижу, на руки ей дышу. Спина вот только немеет, скамеечка больно низенькая... Сколько-то погодя Нюра очнется, опять говорим.
— Ну, и...
— Чего «и»?
— Ну, поцеловались хотя бы?
— Так когда целоваться-то! Там — рассвет, в часть бежать скорей надо...
Как было подпустить к такому постороннего! Пусть даже этот посторонний — политрук.
К чести Андрея Сидоровича, он понял меня правильно, снял осаду. А напоследок поделился:
— Вообще-то настроение в штабе, как я понял, не давать делу громкий ход. Не доводить до трибунала. Но для этого необходимо, чтобы виновник скандала попросил у потерпевшего прощения, а тот, в свою очередь, отозвал рапорт.
Мне подумалось, Колю настроить на такой шаг еще можно попытаться, хотя прежде, конечно, надо выяснить, из-за чего сыр-бор, а вот на какой козе к санинструктору подъехать, сам черт не знает. Сказал об этом политруку.