Белла чао (1943)
Шрифт:
И думай спокойно, не паникуй, двум смертям не бывать.
Если они знают, кто я такой, то шансов никаких. Вообще ноль. Значит, нужно надеятся на то, что не знают и просто цапнули подвернувшегося партизанского командира. Но если они меня дотащат до располаги и начнут потрошить, то сто пудов опознают как Сабурова и тогда конец. То есть надо любой ценой вырваться раньше. Но как, блин? Это только Штирлиц из любого положения выкручивался…
Стоп. А это вариант — убедить, что они взяли своего. Во всяком случае, никакой другой идеи пока
Я напряг память, вспоминая как перед акцией в Гойло нас учили быть немецкими солдатами, поведение Ганса и Мартина в Кутине и все-все-все, что я мог приплести к создаваемой на ходу легенде. Главное, особо не врать — русский фольксдойч, фамилию только поменять, курсант военного училища в звании фенриха… это я хорошо придумал, почти офицер, должно сработать.
Лихорадочной работе мозга мешала почти онемевшая рука, но жажда жизни оказалась сильней и я вскоре выстроил некую версию… дрянь, конечно, посыпется при первой же проверке, но что делать?
Надо дергаться.
И я задергался, извиваясь как червяк и мыча сквозь кляп.
— О, зашевелился, — констатировали на немецком, но снимать с головы мешок или развязывать не спешили. — Лежи тихо!
И меня саданули ботинком под ребра, отчего я поперхнулся, закашлялся и кашлял не переставая, пока снаружи не забеспокоились:
— Эй, Макс, он сейчас задохнется!
— Дайте этой сволочи продышаться, но чтоб не орал!
Немец с борцовской шеей вздернул меня на ноги, сорвал с головы тряпку, приставил к глазу тускло блеснувший в свете луны клинок и прорычал на сербском:
— Будеш вриснуо — заклачу те!
И выдернул кляп.
Я докашлял и прошипел:
— Grune Scheisse! Schweinehunde!
И пошел дальше сыпать на немецком:
— Дети обезьяны и верблюда! Бетон вместо мозгов! Плоскостопые декаденты! Какой кретин доверил вам оружие? Как вашу стаю линялых попугаев вообще взяли на службу?
Ремарка на немецком читал еще Сабуров, тайком, вот и пригодилось. Но жить захочешь, еще не то вспомнишь:
— Вас бы не приняли даже мойщиками трупов!
Когда секундное замешательство грозило закончится, я резко выдохнул и уже спокойнее, но все еще раздувая ноздри, отрывисто выплюнул:
— Я фенрих Вальдемар фон Рененкампф! Кто старший?
Дернулся чернявый парень, с синими от небритости щеками.
— Старший ко мне, остальные отойти на двадцать шагов!
А когда угадал среди ловцов неуверенность, злобно добавил:
— Что, ссышь, что связанный загрызу? Давай, кладбище кислой капусты, шевели задницей, у нее большие неприятности!
Никто на двадцать шагов, разумеется, не отошел, но старший приблизился.
— Ну, смотри сам. Вы только что сорвали операцию Гестапо. Меня внедряли к бандитам год! И сейчас нам нужно спасать ваши дурные головы, изъеденные раком!
— Складно врешь. Ты по-сербски лучше говоришь, чем на немецком.
— А на русском
— Все равно врешь.
— Да чтоб мать тебя в чебуреке узнала! Год!!! С санкции самого Мюллера! Год внедрения! Два человека погибли! Кретины… — завыл я, извиваясь червяком, да так, что чернявый отодвинулся.
— Короче, камрад, у нас есть два пути, — уже спокойнее продолжил после воплей. — Первый: вы тащите меня к своему начальству, где все подтверждается и вы получаете полную жопу скипидара и почетное звание рядового исправительного батальона на Восточном фронте. Второй: дым в трубу, дрова в исходное, срочно возвращаете меня обратно, пока ночь не кончилась. Вы там никого больше пришить не догадались?
— Не… — чуть было не ответил чернявый, но тут же поправился. — Давай-давай, ври дальше.
— Идиот! Мне что, справку от Тито предъявить, что у него не служу? Или зольдбух с подписью Мюллера?
Старший заколебался и оглянулся на застывших неподалеку — кто в недоумении, у кого прищур жестокий, но растерянности нет, ждут решения командира. Сейчас проще всего зарезать меня и концы в воду, да только среди них информатор гестапо, и наверняка не один. Прикажешь прикончить — прикончат, но заложат и привет, не отмоешься.
— Макс, — шагнул к нам обладатель бычьей шеи, — давай к Якобсу, пусть он решает.
Перевалить ответственность на вышестоящего — святое дело, Макс просветлел лицом, глянул на часы и скомандовал развязать мне ноги.
— Im Laufschritt Мarsch!
Господи, как я бежал, как я бежал! Быстрее всей группы, да еще подгонял их, обзывая ленивыми тюленями и мечтательными кенгуру! После двух моих падений, когда я не удержал равновесия, мне развязали и руки, но оставили веревку вокруг пояса, которую держал конвоир.
Не лишил себя удовольствия пропустить между нами дерево — немца дернуло и приложило об ствол.
— Вставай, безглазый гамадрил! — поднял я его за шкирку. — Бегом!
Не знаю, сколько мы неслись по хмурому ночному лесу, но вскоре нас окликнули, опознали и привели на середину небольшого лагеря, человек на тридцать-сорок. Разбудили Якобса и он, мрачно щуря со сна глаза, выгребся к нам.
— Цугфюрер! — сдавленным голосом доложил Макс. — Взяли командира партизанской группы, он утверждает…
Дальше пошло шепотом, но рожа Якобса все больше вытягивалась. Еще бы, подчиненный подкинул проблем, вместо того, чтобы разрулить их самостоятельно. Пока они там переговаривались, я краем глаза разглядывал немцев и пытался определить их численность. Видимо, три десятки, одна из них наши гости, плюс несколько человек при командире отряда. Всего тридцать пять-сорок, обмундирование точно партизанское, кто во что горазд и как бы не снятое с убитых и пленных. Ботинки, кстати, у всех тоже одинаковые. Вооружение — маузеровские карабины, пяток шмайсеров, пулеметы МГ и «зброевка».