Белое движение. Исторические портреты. Том 2
Шрифт:
«Разбив главные силы противника, пытавшиеся прорваться к Пскову (не совсем понятно, что имеется в виду. – А. К.), 29 мая я прибыл в город и согласно приказа Главнокомандующего эстонскими войсками и командующего войсками Отдельного Корпуса Северной Армии принял командование военными силами Псковского района», - объявлялось в «Приказе № 1 по Псковскому району». Населению предлагалось «сохранять полное спокойствие»: «Мои войска победоносно продолжают своё наступление. Все попытки противника оказать сопротивление быстро ликвидируются».
«Я командую красными ещё более, чем белыми... Красноармейцы и мобилизованные хорошо знают, что я не враг им,
– «Так и сделали!» - не без самодовольства рассказывал он позже.
Не случайно поэтому, что противоборство на псковском участке фронта принимало подчас чисто пропагандистские формы. Приказы и обращения за подписью Булак-Балаховича выходили одно за другим и получали широкое распространение, вселяя надежды и призывая к борьбе:
«Дети, уйдите от негодяев.
С оружием, с артиллерией, со всем добром, связав комиссаров, смело переходите под народное знамя, которое я несу твёрдой рукой.
У нас для всех свобода. У нас все братья. У нас не только земля, но и хлеб принадлежит крестьянину.
У нас рабочий сыт.
У нас всего вволю.
Мы идём разрушить тюрьмы и уничтожить палачей.
Мы несём всему народу мир.
Нас много.
Знайте всё, чтоя воюю с большевиками не за царскую, не за помещичью Россию, а за новое всенародное Учредительное Собрание, и сейчас со мной идёт общественная власть.
Скорее ко мне, дети, скорей».
Правда, что касалось сытости и довольства, тут Балахович сознательно выдавал желаемое за действительное. На освобождённых территориях не было ни продовольствия, ни денег; оставалось надеяться лишь на содействие союзников, причём не эстонцев, поскольку те, сами действительно тоже не богатые, практически закрыли свои новоявленные границы для вывоза продуктов питания. Помощь же миссий Антанты, удивлявшихся и восхищавшихся беззаветной выносливостью нищих белогвардейцев, со дня на день, с недели на неделю всё откладывалась и откладывалась... Во Псков к Балаховичу являлись «ходоки» от фронтовых отрядов, просившие «хлеба и “грошей” на боевую работу»:
«- Уж шесть дней, батька, дерёмся, а почти не ели.
– Знаю, знаю, сынки, - отвечал Балахович.
– Лихие вы у меня. Вам и десять проголодать нипочём. Задержались что-то союзники с доставкой. Потерпите ещё малость.
– Да не впервой терпеть-то. Больно есть хочется. Ведь не зря хотим. Работаем-то во как! Сам видишь.
– Вот и я говорю: не впервой вам, ещё раз и два потерпите. Не грабить же нам крестьян. Не отнимать и у них последнее.
Мы-то
– Грабить не надо. Грабителей вешать, - отвечала группа.
– Ну то-то. Прошу вас, потерпите, сынки. Ничего сейчас не выходит. Пустой вовсе Псков. Знаете вы меня? Разве дал бы я голодать вам, когда б мог помочь?
– Ладно, батька, потерпим. Оставайся спокоен. Знаем тебя. Поторопи союзников только, - чтоб их чорт побрал!»
И конечно, трудно было ожидать от солдат, «варивших сочную траву» и вывесивших во Пскове объявление: «Граждане, мы голодаем, дайте что-нибудь», - чтобы они совсем воздержались от грабежей и насилий, особенно в боевой обстановке. Булак, должно быть искренне, всё же пытался бороться с этим, - рассказывали, будто он «застрелил собственноручно ординарца за кражу», - в то же время не будучи способен удержать тех, к кому в руки попадали деньги, от кутежей, которые выглядели на общем фоне вызывающе и оскорбительно. Сам любивший широкую жизнь, он, по-видимому, вообще легкомысленно относился к деньгам, не без рисовки рассказывая о себе: «У меня денег никогда нет - всё раздаю. Подчас солдаты мне свои деньги приносят - возьми, батька, на табак. Видя, что я себе ничего не беру из денег, солдаты говорят: на всё батька умён, а на деньги - дурак». При этом выглядит одинаково правдоподобной как необходимость требовать от имущих слоёв пожертвования на нужды войск, так и незавидная судьба собранных денег, значительная доля которых могла разойтись по псковским кабакам.
Не голословным осталось и прозвучавшее уже зловещее «вешать». Именно «балаховские казни» стали одним из самых ярких аргументов советских разоблачений «преступлений белогвардейщины» и поводом для возмущения либеральных мемуаристов и историков. Повествования о пребывании «Батьки» во Пскове действительно пестрят отталкивающими сценами публичных казней, после которых повешенные оставались на фонарях, а позднее - на специально сооружённой виселице, в течение многих часов. Утверждая, что «не надо казнить без суда; какой-нибудь суд всегда нужен», Балахович то и дело, инсценируя «суды», вступал в препирательства со смертниками или предлагал собравшейся толпе высказаться в пользу приговорённых. Мемуарист описывает, как на одну такую попытку заступничества Булак столь грозно крикнул: «Выходи сюда вперёд, кто хочет его защищать?» - что продолжать ходатайство желающих не нашлось, - но с другой стороны, нельзя обойти молчанием и эпизод с помилованным красноармейцем, на котором «Батька» заметил нательный крест: «Счастлив ты! Знать, молитва матки твоей дошла до Бога! Ты свободен! Отпустить его!»
Отрицать факт псковских казней невозможно. Следует, однако, заметить, что люди, пережившие обстановку красного террора, нередко склонны были не ставить их Балаховичу в вину; что, по словам самого «Батьки», «он повесил за 10 месяцев (то есть с ноября 1918 года по август 1919-го. — А. К.) “только 122 человека”, хотя красных прошло через его руки десятки тысяч», а по утверждению современника, за первые летние месяцы было «повешено им несколько десятков человек (большевиками за 6 месяцев [во Пскове] расстреляно около 300 человек, но ни одного публично)»; наконец, что одно из главных обвинений, будто Булак «приучил толпу к зрелищу казни» и тем «распалял самые зверские инстинкты», - выдаёт сознательное передёргивание его автора или же непонимание им состояния, в котором пребывает во время гражданской войны даже «мирное» население.