Белорусские поэты (XIX - начала XX века)

Богданович Максим Адамович

4

Облетели цветики На юру. Ой, не сладко серому Комару. Как с резвушкой-мушкою Стал он жить — Довелося бедному Потужить. Не умеет мушечка Работать, Лишь умеет с хлопцами Хохотать. Не умеет ткать она И пошить, Никакого кушанья Наварить. Почесал он голову, Сам не свой. «Как мне жить, несчастному, С такой женой? Где глаза я, братики, Потерял, Как ее, бездельницу, В жены брал?» Полетел он плакаться В синь-лесок, Сел на дуб зелененький Под листок. Сел на дуб развесистый И вздохнул, Песню грустно, жалостно Затянул: «Выйду в поле да развею свое горе, Горе горькое, бездонное! Гей ты, полюшко зеленое, Широко ты, поле, протянулося, Глубоко ты, сердце, всколыхнулося! Где я смерть теперь повстречаю — В море, в речке, в озере ли темном, Что, ступая, конь пробил копытом И что буйным дождиком налито?..»

5

Что за шум в бору учинился? А

комарик там с дуба свалился. Будет спать он теперь на погосте — Поломал и побил свои кости… Столяры тут дуб распилили, А из досок гроб смастерили. Весь китайкой обили проворно, А по краешку лентою черной. Гей, кладут комара в домовину, Созывают родню и дружину. Комары над гробом затрубили, Светляки ярче звезд засветили. «Музыканты, потише дудите, Мое сердце на части не рвите!» Горько мушка-вдова голосила, Скорой смерти у бога просила: «Муженек ты мой, свет комарочек, Ты из гроба подай голосочек… Ах, никто над тобой не заплачет, Только облачко частыми дождями, Только мушечка горькими слезами». Понесли комара на холстинах По лесам, по холмам и долинам. Близ дороги могилу копали И в нее комара опускали. Как в сырую земельку зарыли, Сверху холм большой навалили. Люди добрые мимо проезжают, Шапки сняв, меж собой рассуждают: «Не иначе — проезжий сановник: Генерал, иль майор, иль полковник…» — «Нет, лежит тут комар-комарочек, У которого с локоть носочек». <1915>

МАКСИМ И МАГДАЛЕНА

Гей, пойду я по улице Да в то поле за околицу, У околицы плетень и огород — Вьется хмель там, завивается. Ой, зачем твои кудри зеленые Градом-дождиком не выбило? Хмель-хмелинушка веселый мой, Раскудрявый ты хмелинушка, Загубил ты буйну голову, Буйну голову Максимову. Максим у шинкарки гуляет, Он гуляет — крест пропивает Да товарищей своих зазывает: «Пиво-мед в ковши наливай, Чтоб лилось через край, через край, Песню громкую пой-заводи Да цимбалами позванивай!» Гей, как грянули друзья гопака, Заходили даже стены кабака. Струны звонко говорят из-под руки, Частой дробью отвечают каблуки,— Их подковки стальные звенят… У порога люди добрые стоят, Подпевают, приговаривают Да Максима всё похваливают. Он сидит — не помалу пьет, Под цимбалы он в ладони бьет. Захмелела у Максима голова, Говорит он такие слова: «Магда, Магдочка, Мой цветочек, моя ласточка! Не любиться мне, хлопцу, с тобою — С воеводскою дочкой-красою. Нынче с войтом тебя обручают, Ручники вынимают, Русу косу твою пропивают. То не травка-повилика расплетается — Наша верная любовь с тобой кончается. Уж не будешь гулять, как бывало, Целовать, как всегда целовала, В темный сад выходить с полночи И глядеть ненаглядному в очи. Твое личико — снега белей, Бровки — доли сиротской черней, Не забуду их, хоть больше не увижу, Хоть до смерти тебя не услышу. Лейся, брага, теки, как река, Ой, упала на сердце тоска!» Во хмелю Максим болтает, заплетает жарко, Да услышала те речи старая шинкарка И к хоромам воеводским быстро побежала, Воеводе при народе всё пересказала. Гей, как грянет воевода о крыльцо ногою: «Ты заплатишь мне, собака, буйной головою!» Услыхали это слуги, быстро побежали, Кандалами хлопу ноги заковали. Повели его к площади торговой — На помост высокий, сосновый. Люди добрые вокруг стоят: Он идет — не идет, спотыкается, Белы рученьки по бокам висят, Ноги резвые подгибаются. Да не плачется людям на долю Максим, Только молвит он о цимбалах им. Захотелось ему на прощаньице В этот смертный час, Уж в последний раз, Услыхать их рокот-играньице. В миг единый цимбалы достали, На помост на высокий поклали. Гей, тряхнул Максим кудрями — хватит плакать, будет!.. Песню горькую заводит — все притихли люди: «То не ветер ночной повевает, Тихо в горницу сон заступает, Очи крыльями мне смежает, застилает. То не пташка в гнезде встрепенулася — Мое сердце содрогнулося. Снилось мне: я межою иду, Сбоку нива колыхается, Сбоку нива колыхается, Крупной светлой росой осыпается. Ох, исполнился тот недобрый сон, Нынче сбылся он через девять дён. Сбылся сон, моя отрада-краса, Слезы катятся, что крупная роса…» Тихо всё, только струны звенят, Только песня разливается, Люди добрые молча стоят, С горя сердце разрывается. Лучше было б тебе не любиться, На вельможную дочку не дивиться! Вновь тряхнул Максим кудрями — хватит плакать, будет! И опять заводит песню — и притихли люди: «Магда, Магдочка, Моя зоренька ясная, Мое солнышко прекрасное! Ой, от солнышка На земле цветы расцветают, От него же они и высыхают. А ты в небе светишь-пылаешь И про то не знаешь…» Тихо всё, только струны звенят, Только песня разливается. Люди добрые молча стоят, С горя сердце разрывается. Лучше было б тебе не любиться, На вельможную дочку не дивиться! Вновь тряхнул Максим кудрями — хватит плакать, будет! И опять с помоста песню услыхали люди: «Мои деточки, мои малые, Вы наплачетесь, нарыдаетесь, Остаетесь на свете без батюшки! Кто вас будет кормить, одевать, От холодных ночей укрывать? Станете вы, детки, бедняками, Пойдете лесами-лугами Да путями-дорогами; А дороги те без конца лежат — Без конца вам, детки, горе горькое терпеть». Тихо всё, только струны звенят, Только песня разливается. Люди добрые молча стоят, С горя сердце разрывается. А как смертью Максима казнили, Белы руки к воротам прибили На торговой площади просторной, А головушку к башне дозорной, Чтоб дожди ее кудри мочили, А ветра бы сушили, Чтобы вороны летали да очи клевали, Да чтоб люди видели и не забывали. <1915>

«Среди улицы у нас хоровод…»

Среди улицы у нас хоровод, Не иду я в круг веселый гулять, Как тот мак на гряде, стоять, Красотой своей подружкам докучать. Выдает меня всё белое лицо: Только миленькое имя назовут, Мои щечки разгораются, А девчата усмехаются. <1915>

«Как Василий в бою умирал…»

Как Василий в бою умирал, Всё сторонку свою вспоминал: «Вы прощайте,

прощайте, поля, Вы прощайте, непаханые! Мне вас больше уже не пахать, Зерном чистым на заре не засевать. Не увижу я тебя, темный луг, Поле чистое, раздольное! Мне по вам уж больше не ходить, Мне зеленой травы не косить. Расстаюся я с тобой, светлый бор, Пуща темная, дремучая! Мне твой шум уже не услыхать, Мне высоких сосен не срубать. Ой, прощай ты, семейка моя, Вы прощайте, товарищи! Не придется мне вас к сердцу прижать, Посидеть, повеселиться, погулять. Бью челом тебе, челом, Беларусь, Вся сторонушка бездольная! Не забыл твой сын тебя, родную, За тебя он в землю лег сырую». Как Василий в бою умирал, Всё сторонку свою вспоминал. <1915>

ВОРОНА И ЧИЖ

Басня

Простая эта быль не так давно была. К Чижу (а у него какая ж сила?) Ворона подступила: «Что, правда — я похожа на орла?» Смекает Чиж: коль в споры с ней пуститься, Ведь можно с хохолком и с головой проститься… «Совсем орел!» — пугливо пискнул Чиж Проклятой птице с клена. «Ну, то-то же! Смотри ж!» — С угрозой ласковой прокаркала Ворона И полетела прочь. Тут стало Воробью невмочь: «Браток! Ты что же, птиц не различаешь — Орлом Ворону величаешь?» Смущенный Чиж прощебетал тогда: «Я никому не причинил урона… Назвать Орлом Ворону — не беда, Беда сказать Орлу, что он Ворона!» 1915

ПЕСНИ

СЕРБСКАЯ

Кто там едет по Косову полю? Едет полем делибаш отважный — Славный шершень на жуке рогатом. День он едет, и второй, и третий, На четвертый к морю подъезжает, Лужей у людей оно зовется. Задержался, глянул славный шершень, И слова такие он промолвил: «Ой ты конь мой, ой ты жук рогатый, Я вскормил тебя, мой жук, метлицей, Я вспоил тебя, мой жук, росою. Сослужи ты верную мне службу И перескочи-ка через море». И ответил шершню жук рогатый: «Господин мой, делибаш отважный! Лучше б не скакать нам через море, Не искать бы смерти неминучей. Когда мы из хаты выезжали, Говорила мамка-шершениха, Что недобрый сон ей ночью снился, Будто жемчуг всё она низала,— Не иначе будут слезы литься». Засмеялся шершень, так промолвил: «Стал ты, конь мой, бабой шумадийской! Отроду я смерти не боялся И теперь ее не испугаюсь». И послушал шершня жук рогатый. Разогнался, принапрягся сильно, Взял разбег — и прыгнул через море. На высокий яр как раз и прыгнул! И сорвался задними ногами Жук рогатый с яра прямо в море, Вмиг из-под копыт взлетела глина; Так он прыгнул и отвоевался. Вот какой был этот славный шершень, Да и конь тот — черный жук рогатый! Только шершню этого всё ж мало. «Ой ты конь мой, — молвил, — верный конь мой! Передом ты прыгал через море, Ну-ка прыгни через море задом». И послушал шершня жук рогатый: Разогнался, принапрягся сильно, Прыгнул он — да, видно, в час недобрый! С высоты упал бедняга в море, В сине море вместе с господином. Так скоропостижно смерть он принял, Славный шершень, делибаш отважный. Ныне нет уже таких юнаков. 1915

РУССКАЯ

Нынче день у нас светлый, радостный — Воскресение самого Христа. Я, девчиночка, в хоровод пошла Да со всеми там повидалася. Ах, со всеми там целовалася, Целовалася, не гордилася, Только с милым постыдилася. Немало с ним деньков прошло, Вместе ночек пересижено И слов сладких перемолвлено, В уста горячо цело… Да эх, целовано. 1915 (?)

УКРАИНСКИЕ

Ну в кого же ты, девчиночка, лицом удалася? То ли в батьку, то ли в мамку, то ль в соседа Яся?

* * *

Встал рядком с девчиной хлопец, песню запевает, И как будто с лент девчины взгляда не спускает. Да не так на ленты смотрит, как глядит на очи, Всё на те он смотрит очи, что темнее ночи.

* * *

Словно роза — так пригожа Василева Галя: Глазки ясны, сама красна, краше не видали…

* * *

На Микиту в переулке все собаки лают, Он проходит — и подковки искры высекают… 1915 (?)

СКАНДИНАВСКАЯ

Была Ингеборг, как сосенка, стройна,— Так ветер суровый поет,— И горькую долю узнала она. Нам жалко, нам жалко ее. Не слушала мать, не слыхала отца,— Так ветер суровый поет,— Любила Оскара, морского бойца. Нам жалко, нам жалко ее. Оскар уезжает в чужую страну,— Так ветер суровый поет,— Надолго невесту оставил одну. Нам жалко, нам жалко ее. Дней много промчалось и много ночей,— Так ветер суровый поет,— Слез много лилось из девичьих очей. Нам жалко, нам жалко ее. И вести к Оскару летят чередой,— Так ветер суровый поет,— Твоя Ингеборг спит в могиле сырой. Нам жалко, нам жалко ее. И тяжко Оскару становится жить,— Так ветер суровый поет,— Он бросился в бой, чтоб девчину забыть. Нам жалко, нам жалко ее. И вот повстречал он смертельный удар, — Так ветер суровый поет,— Погиб из-за милой отважный Оскар. Нам жалко, нам жалко ее. Горюет о нем Ингеборг без конца,— Так ветер суровый поет,— Не видно Оскара, морского бойца. Нам жалко, нам жалко ее. Над морем нависла скала, как стена,— Так ветер суровый поет,— Там ждет Ингеборг всё одна да одна. Нам жалко, нам жалко ее. И вот она видит: в далеких краях,— Так ветер суровый поет, — Весь черный Оскаров корабль на волнах. Нам жалко, нам жалко ее. И с воплями кинулась в море она,— Так ветер суровый поет,— И не поднялась больше с темного дна. Нам жалко, нам жалко ее. 1915

ИСПАНСКИЕ

Ясноокая Анита Развернула веер черный И лицо закрыла строго В кружевных его узорах. У отцов-базилиан я Как-то ночь провел бессонный, Всё учился звездочетству. Вот оно затменье солнца! 1915 (?)

* * *

Донна Клара лик закрыла Черным веером сурово, И сказал один гидальго: «Трудно в час затменья солнца». 1915 (?)