Белые Мыши на Белом Снегу
Шрифт:
Я пригляделся. Это был совсем подросток - худенькое личико, темная, подстриженная в линеечку челка, курносый нос, маленькие круглые губы. Глаза почти черные, большие, тревожно глубокие. Голова в ушанке кажется непропорционально крупной, и тело на ее фоне почти теряется.
– Одной-то страшно, - сказал я.
– Сходить с тобой?
Она переступила на месте огромными сапогами:
– А можно?..
Мы двинулись. Она шла чуть впереди меня, словно давая возможность разглядеть куцый хлястик на полушубке, шерстяную юбочку до колен, сапожищи, шнурок на шапке, завязанный бантиком.
– Может, она в промтоварный зашла?
–
– Как считаете?
– Промтоварный до семи.
– Вот ведь черт!
– в голосе прозвучало отчаяние.
– Где ее теперь искать?!..
– Это твоя бабушка?
– Да какое там, соседка. Но ведь старая, мало ли. Я за ней смотрю - одна она живет.
Мы шли метели навстречу, миновали больницу, добрались до магазина, где всего лишь два часа назад я украл куртку. Словно в обратном порядке чья-то рука перемотала пленку с записью этого вечера и пустила ее по новой, а чьи-то глаза стали смотреть и ждать, не выйдет ли иного результата. А я подумал: наверное, та проволока была чем-то вроде платы за кражу, а раз так - я полностью расплатился, никому ничего не должен и могу идти спокойно.
Девчонка нервничала, все ее существо держалось на тонком острие непроходящего, мелкого, раздражающего страха. Взгляд метался по стенам и заборам, но вот мы свернули у промтоварного магазина, проскользили в метели метров сто, и открылась перед нами площадь с памятником, окруженная хороводом высоких зданий с теряющимися в белом мельтешении крышами. По левую руку тянулся длинный магазин с подсвеченной витриной и замком на дверях, снег лежал холмиками на каждой деревянной букве в слове "Продторг" над входом. Никого не было.
Я знал эту площадь: днем она белая, утоптанная, людная. На углу у почты продают пирожки, дальше начинается шумный рынок, а с другой стороны живет своей жизнью хлебный комбинат, подъезжают и отъезжают бледно-синие фургоны, скользят туда-сюда по направляющим огромные ворота. Здесь же, рядом, хлопают высокие двери Управления Дознания, и сюда тоже подъезжают фургоны, но другие, серые, а чаще легковушки с белыми номерами госучреждений. Вдоль фасада Управления высятся ровные голубые ели, красиво присыпанные снегом. А рядом, как брат-близнец, еще одно здание, но без елочек - "Радиокомитет", на крыше которого густым лесом растут антенны. И все это вертится вокруг неживой, но величественной каменной фигуры на высоком многоярусном постаменте, застывшей точно в центре площади - лицом на восток.
Вечером тут жизни нет. Светятся холодные окна хлебокомбината, горит дежурный свет в Управлении, тлеет беловатая подсветка витрин, и лишь в "Радиокомитете", должно быть, что-то происходит, но тоже - скрытое.
Девчонка растерянно огляделась, посмотрела на меня, хлопнула себя варежками по бокам:
– Ну, что делать, а!
– Надо зайти, - ответил я, - хотя бы в "Радиокомитет", может, ей плохо стало? И она - там?
– А что она там забыла?
– Ну, плохо стало, - терпеливо повторил я.
– Зашла таблетку попросить или врача вызвать. Сидит, наверное, у дежурного...
– Ага, - девушка кивнула и уверенно зашагала к высоким дверям с отполированными медными ручками. Я пошел за ней, начиная уже привыкать к мешающему слева носу. Можно было, конечно, взять и пойти домой, в маленькую квартирку в теплом полуподвале, совсем недалеко отсюда, включить свет и радио, вскипятить чайник... Человек,
"А ведь верно, - я вдруг обрадовался, - работать-то я теперь не могу. Тут не только освобождение, тут целая комиссия положена. А раз комиссия, значит, инвалидность, зеленая социальная карточка, бесплатный проезд, перерасчет квартирной платы, паек, талоны.... И никакой работы, никогда, до самой смерти!..".
Эта неожиданная радость так переполнила меня, что я тихо засмеялся и живо представил свой пустой стол в конторе, лицо начальницы и ее слова: "Эрик потерял глаз и больше у нас не работает. Он теперь инвалид и живет на пособие". Звучало музыкой. Захотелось немедленно сделать что-то хорошее, запоминающееся, что-то, что окончательно закрепит счастье освобождения, и я мысленно записал себе в записную книжку: "Найти бабушку". Мы разыщем ее, и тогда уж я отправлюсь к себе в полуподвал праздновать победу.
Дверь была заперта. Девушка дернула ее, толкнула, обнаружила звонок и надавила маленькую черную кнопку.
* * *
Примерно через год после того случая со сгоревшим сарайчиком в овраге и наказанием у дворника моя мать вдруг познакомилась с большим начальником. Все так и говорили: большой начальник. Наверное, он приезжал инспектировать фабрику, а может, просто подвез однажды маму до дома на своей большой, черной, лаковой машине. Я этого так и не узнал.
Впервые я увидел его душным майским днем, в дышащем скорой грозой воздухе, у нашего дома: он выбрался из машины, держа в руке букет из пяти бледных роз, что-то сказал молчаливому, затянутому в кожу шоферу и двинулся тяжелой походкой в подъезд. Черный автомобиль отполз задним ходом, развернулся и замер за кустами сирени.
Я шел из школы, но неожиданная картина заставила меня остановиться и смотреть, потому что я знал точно: этот человек приехал к моей маме. Накануне она долго мылась в ванной, накручивала перед зеркалом волосы на длинные полоски белой материи, мазалась густым кремом из тюбика с изображением алого цветка, гладила до полночи зеленое шелковое платье. Соседи ходили на цыпочках и шептались, а дворник, с которым у меня установились странные отношения, тихо сказал мне, что будут гости. Даже не так: будут ГОСТИ - это было словно написано где-то значительными большими буквами.
И вот - гость прибыл. Даже не заходя домой, я знал, что в квартире пахнет пирогами, а на круглом столе в комнате, на парадной белой скатерти, стоит холодная бутылка водки. Там же, наверное, картофельный салат со сметаной, соленая рыба в длинной селедочнице, маринованные огурцы, ровно нарезанный белый хлеб, колбаса из пайка, шоколадные конфеты. Комната выметена, вымыта вся до последнего уголка, вещи расставлены по местам и тоже протерты, отмыты до блеска, мамина кровать застелена без единой складочки плюшевым покрывалом, а моя - разобрана и задвинута за шкаф. Мама - нарядная, надушенная, со свежей завивкой, в тяжелых лакированных туфлях на тонких каблуках - уже идет нервно и стремительно к двери, чтобы открыть, не дожидаясь трех звонков.