Белые волки. Часть 2. Эльза
Шрифт:
Солнце окружало их и все так же преломлялось лучами в изумрудной траве, усеянной желтыми головками одуванчиков. Димитрий протянул руку, сорвал один цветок на тонкой длинной ножке. Глаза у Петры расширились, когда усыпанные пыльцой лепестки коснулись ее между ног.
— Я вот так хочу, сладенькая. С тобой — только так.
Прикосновение было мягким — он знал — и совсем не походило на его предыдущие грубые рывки. Петра заерзала и задышала, когда желтый одуванчик прошелся снизу вверх по ее сомкнутым нижним губам, дразня каждый миллиметр чувствительной кожи.
— Так не больно?
— Нет…
Продолжая водить цветком
— А так?
— Нет…
Он поменял свои пыточные орудия местами: теперь цветок едва ощутимо щекотал ее холмик, а палец обводил впадину. Когда он чуть отодвинул край, оттуда выступила ее влага, прозрачная и блестящая, как перламутр.
— Ты похожа на океанскую раковину внутри, — вполголоса произнес он.
Собрав эту влагу на кончик пальца, он тронул капельку языком. Она была солоноватая на вкус, как океанская вода, и пахла чем-то свежим, терпким, как морской бриз. В голове снова зашумело, Димитрий отбросил цветок. Петра вздрогнула, когда он навис над ней, и это его пробрало. Упираясь одной рукой в землю, другой он подхватил свою девочку-скалу за талию, приподнял над травой, заставил обхватить себя руками и ногами, чтобы не упасть. Качнул, насаживая на себя ее влажность, ударяясь в ее припухшие складки, только что обласканные хрупким цветком. Зарычал, когда она застонала коротко и жалобно, больше от боли, чем от удовольствия.
— Ты нужна мне… нужна… нужна… нужна…
Каждый его выдох, каждое слово — вместе со шлепающим звуком их тел. "Сделай это". "Сделай". "Сделай". "Сделай". Нужна. Чтобы остановиться.
Он бережно вернул Петру на траву. Вышел из ее тела, стоя над ней на четвереньках, уткнувшись лицом в ее плечо, дрожа и стискивая зубы.
— Дай мне минутку, сладенькая… пару минут. Мне надо, чтобы ты кое-что сделала для меня.
Она кивнула, тоже дрожащая, но смелая. Только колени стиснулись при первой же возможности, и это отозвалось в Димитрии глухой болью. Он поднялся, едва держась на ватных ногах, отыскал в траве свои штаны, а в кармане — складной нож. Вернулся, щелкнув лезвием. Петра нервно облизнула губы.
— Подержи меня, — он снова устроился между ее ног, вложил в ее кулачок рукоять ножа, подвел руку с ним к своему горлу. — Вот так.
— Нет, Дим, — охнула она. — Я не…
— Держи, — он надавил на ее запястье, холодная сталь оказалась у самого кадыка.
— Хорошо.
Петра закрыла глаза, когда он медленно и осторожно вошел в нее, плавно двинулся вперед-назад, но руку не убрала.
— Тебе так нравится, да?
— Очень, — преодолевая сопротивление острого лезвия, Димитрий наклонился, провел языком по ее губам. Ощущения царапали и будоражили. Не так, как могло бы возбуждать кое-что другое, но все же, все же… Он двинулся еще, мягко, дразняще, успел перехватить вмиг ослабевшие женские пальцы и заставить снова сжаться вокруг ножа. — Держи, сладенькая. Не дай мне сорваться.
— Я держу, Дим, — Петра вдохнула и выдохнула глубоко и жарко, — я стараюсь…
Она на самом деле старалась, его маленькая и сильная девочка. Димитрий потянулся, сорвал новый цветок, провел по ее приоткрытым горячим губам, по тонким векам, носу, лбу, щекам, подбородку и шее, лаская ее шелковистыми лепестками и оставляя на коже полоски желтой пыльцы. Наклонился,
Он тоже провел цветком по ее шее, капая ей на живот алым. И снова к соскам, вокруг них и по ним, по губам, векам и носу. От уголков рта по скулам и во впадинки под ушами. Двигаясь внизу медленно, осторожно, на пределе выдержки. "Сделай это". "Сделай это". "Сделай". Петра застонала, тяжело дыша, ее рука упала на траву и больше уже не поднималась. Тогда он накрыл ее ладонь своей, переплел их пальцы, надрезая себе руку о лезвие, и продолжил ее любить.
— Мне понравилось, — тихо призналась она, когда все закончилось, — хоть это была очень и очень плохая идея. Я нечаянно поранила тебя.
Димитрий прижимал свою девочку-скалу к груди, как самую великую драгоценность, и улыбался поверх ее макушки безумной улыбкой. Это была хорошая идея. Петра так и не догадалась о самом главном, о том, чего не заметил ее человеческий взгляд: это у нее в руке был цветок.
У него был нож.
Цирховия
Двадцать восемь лет со дня затмения
Напасть на след очередной ведьмы оказалось даже проще, чем Алекс предполагал.
Он встретился с Яном в одном злачном заведении, имеющем несомненное преимущество: здесь подавали отличное пиво, что было известно всей столице. Местные щипачи сделали стойку при появлении майстра, облаченного в дорогой костюм с золотыми пуговицами, но тут же сникли, когда тот подсел за стол к начальнику полиции. Алекс, которого многие подобные завсегдатаи знали в лицо, этим вечером смотрел сквозь пальцы на их присутствие. Он пришел отдыхать — по легенде — и не хотел выпадать из роли. На сцене голосила ярко накрашенная полногрудая девица, а сутулый подвыпивший мужичок рядом с ней рьяно пилил скрипку. Алекс похлопывал себя по обтянутому джинсами колену и постукивал ботинком им в такт.
— Мое чувство прекрасного страдает, — вместо приветствия сообщил ему Ян, приправив слова скорбной миной.
— Можно подумать, ты тут впервые, — парировал Алекс, с ухмылкой протягивая ему руку: это был самый радушный жест, который он смог выдавить из себя для верного слуги Димитрия.
Хорошенькая девушка в длинной струящейся вокруг ног юбке и коротком топе поднесла им пиво и закуски. Она поставила литровые запотевшие кружки на стол, зазывно улыбаясь обоим мужчинам. Алекс тоже ответил улыбкой и поблагодарил ее, сунув купюру между теплых сладко пахнущих грудей, а Ян едва скользнул взглядом и отвернулся.
— Что такое? — удивился Алекс, обычно наблюдавший его совсем другим по отношению к женскому полу. — Девчонка тебе не по вкусу?
— Слишком по вкусу, — проворчал Ян, — тем и плоха.
— Чего? — Алекс отпил пива, пожмурился от удовольствия — солод и хмель приятно щипали язык и согревали желудок — и поддел: — Ты свою невинность кому-то обещал, что ли?
Розовощекий и круглолицый Ян вмиг сбросил меланхоличный образ и расхохотался:
— Моя невинность осталась между ног какой-то немытой девки еще в ту пору, когда я жил с мамой и сестренкой среди свободного народа. Ни имени, ни лица той счастливицы не помню, припоминаю лишь, что было мне двенадцать лет.