Белый барнаульский блюз. Петров и Сидоров идут к Иванову
Шрифт:
Сидоров срисовал Евсеича, но решил не замечать. Что ему старый номенклатурный работник, тем более, по работе они ни разу не пересекались, а то, что у них один кооперативный гараж, это мелочи. Про Кузьму он знал все, даже номер его дела в областном архиве. Это был безобидный дядька, когда-то он держал всю культуру между ног, а теперь был пенсионер, подвязался в думе на прихвате. Все его старые товарищи были уже просто старые.
«Что сегодня главное?» – думал Сидоров. Посчитал до четырех и ответил: «Влияние». А какое влияние у пенсионера? Никакого. Может только
Сидоров сейчас не думал, зачем его позвал Иванов, просто шел мимо гастронома и аптек. В последние годы в городе стало много аптек. Болеют, должно быть. Когда-то все отмечали, что в городе много парикмахерских. Их не стало меньше, но аптек стало очень много. Их даже больше, чем пивных магазинов, а пивом город всегда гордился особенно. Еще при советской власти в Барике построили огромный завод, при капитализме его захватил товарищ Коленов и Солодов с дружками. Какой ни возьми дом в городе – с одного конца аптека, с другого пивной магазин. Стало заметно меньше магазинов ритуальных товаров, значит, хоронят без почестей.
Эти магазины Сидоров не любил, не потому что они напоминали о смерти, а потому что там были противные искусственные цветы.
Мерзкое зрелище. Вообще наши похороны некрасивое мероприятие. Нет в нем благородной скорби, а есть неловкость. Только женщины по-прежнему плачут и пустота.
«Интересно, а что должно быть? – думал он. – Какая полнота чувств может быть на похоронах? Ну, благородство, степенность, скорбь и уважение. Главное – выказать уважение к усопшему, а не заскочить, положить в гроб цветочки и сбежать. Еще хуже напиться на поминках».
Не нравились ему похороны и магазины ритуальных принадлежностей.
Пистолет оттягивал карман.
***
Иванов взял самый большой мастихин, какой у него был, размером почти с охотничий нож, встал перед холстом и замер.
«Какая культовая дурь, молча стоять перед загрунтованным холстом», – подумал он.
Такого с ним еще не бывало. Обычно он знал, с чего начать, знал, что будет писать, даже догадывался, кому продаст эту работу. Бывало, он думал: «Она ничего в живописи не понимает, но так любит золото, возьмем больше стронция», – и точно попадал в интересы и вкусы заказчицы.
Однажды журналистка областной газеты Райс спросила, в чем его творческий метод. Он ответил: «Когда я пишу, представляю психологический портрет покупателя или заказчика».
Она написала статейку «Ментальный контакт в натюрморте». Никто не понял о чем она, но теще понравилось.
Теща ему досталась шикарная. На такой теще можно было жениться, но это сложный этический парадокс. Вася густо шлепнул на холст кобальт и произнес: «Пусть будет пейзаж». Он начал писать мощно, широко. Композиция складывалась сама. Река, берег, дальняя гора, а в голове пустота. Вдруг в сознании возникла теща, которая стоит на дороге, смотрит ему вслед и крестит.
Лидия Леонидовна –
– Мама любит смотреть вдаль и всех кормить.
Когда он стал называть тещу мамой, Лидия Леонидовна не одернула его. В интеллигентных семьях такое не принято. Он долго обращался к теще по имени-отчеству, а потом сказал: «Мама, вы прекрасно готовите».
Родная мама Васи жила в деревне и не жаловалась. У Иванова была сестра, так что на родине все было под контролем.
Теща не мешала жить. Есть такие люди, считал Иванов, которые все время лезут, суетятся. А Лидия Леонидовна была как ниндзя. Рано утром она ни разу ни звякнула чашкой на кухне, а когда по воскресеньям собиралась в храм, выходила из квартиры как призрак. Ольга на нее совсем не похожа. Но жену он любил. Жили они хорошо. А Райс не дала Пчелкину.
– Богема, – обозвал он Райс, – крутится на всех вернисажах, премьерах, любит с местными литераторами болтаться по дешевым кафе.
Сто лет назад она привела к Васе в мастерскую неизвестного поэта и молодого писателя, лауреата какой-то премии, нереального бугая Пчелкина, наивного как три копейки. Они пришли с вином и ведром пива. Вино пила Райс, а остальные пили пиво. Было смешно видеть, как неизвестный поэт тыкал пальцем в Райс и говорил:
– У тебя фамилия неправильная, как псевдоним, на самом деле ты Капустина, по глазам вижу.
Пчелкин бил его по руке и возмущался:
– Не тычь в нее, не тычь.
Они много говорили про литературу, обсудили всех кого знали.
Дундарину досталось больше всех, так как он слыл их великим учителем, но свалил в столицу. Его уволили из университета, где он без перерыва преподавал двадцать пять лет. Ректор ревновал его к политической известности, а когда подвернулся случай, выгнал без объявления причины.
Макова они опустили ниже плинтуса за то, что он работает на власть и пишет говенные романы.
Климу Вадимову досталось просто так, потому что он гондон. И только Корнев оставался их кумиром. Они даже вставали при упоминании его имени всуе. Хотя он свалил раньше Дундарина, бросил свою стаю прозябать в провинциальном болоте и при каждом удобном случае плевал в сторону их местечкового патриотизма, спрашивая:
– Что нового в вашем дремучем Барнео?
Всех старых пердунов из союза писателей во главе с Мерилиным и секретаршей Фунтовой они объявили врагами литературы. Больше всего мыли кости редакторше журнала «Болтай» Вигандт:
– Она пригрела бездарей. Кто вокруг нее водит хоровод?
– Тетки да пара клоунов.
– Что они написали, где их романы?
– Журнал стал шишли-мышли, набрали в редколлегию чужих, им местные не сдались, лишь бы себя напечатать.
– Где Пешков, что он написал?
– Помню, повесть о наркоманке, а потом сельский реализм.
– Херня на постном масле.
– А сама она – чайка между Ждановым и Родионовым, – фантастически выражалась руководительница самодеятельной студии, которая упала на хвост орде молодых голодранцев.