Белый Бурхан
Шрифт:
Только слабый всплеск грусти почувствовал Ыныбас на самом дне души. Шина была его юностью, а юность ушла, как ей и следовало — догонять молодых. А в жизнь Ыныбаса вошла молодая жена старшего брата, и все встало на свои места: юность заменила молодость, а невинная влюбленность уступила мужской любви к женщине.
Да, две пары так или иначе, но нашли себя! И, по эгоизму всех счастливых людей, меньше всего думали о третьей паре — Адымаш и Кайоноке, потерявших вообще все, что только можно потерять в этой жизни…
Ыныбас, как и обещал
— А Ыныбаса и Чейне нет. Отстали.
Кураган натянуто улыбнулся:
— Они счастливы вдвоем, зачем им мы?
У Шины отлегло от сердца: значит, Ыныбас ничего не сказал Курагану! И отлучался с ним только для того, чтобы предупредить о том, что их дороги расходятся в разные стороны?.. Какой он все-таки умный, этот Ыныбас! Умный и хитрый…
Она положила Курагану руки на плечи, ласково заглянула в его усталые и печальные глаза:
— Я хочу стать твоей женой, кайчи. Сегодня ночью.
У Курагана и его спутниц давно уже кончились все припасы, взятые в бросаемой на произвол судьбы юрте, и оставалась только слабая надежда на ружье Яшканчи, отданное Ыныбасом, и последние десять патронов. И если взрослые еще как-то терпели голод и жажду, то Кайоноку приходилось совсем плохо, и он постоянно хныкал, что хочет есть и пить, что ему надоело тесное седло Адымаш ехала на одном коне вместе с сыном), что он не хочет спать на голой земле и у лесного негреющего костра, стреляющего искрами… Мать не отвечала на эти жалобы, а только молча плакала. И Курагану с Шиной приходилось постоянно успокаивать не только мальчишку, но и саму Адымаш:
— Потерпите немного… Что-нибудь придумаем! Но ни в этот день, ни на следующий ничего придумать так и не удалось — в Ильинке и Кукуе кержаки были такими же неприступными, как и в других оставленных ими за спиной селах и деревнях…
Пройдя на рысях кержацкие поселения и обойдя стороной обе Черги, где могли быть полицейские заслоны, на седьмой день пути вышли к Сему, левому притоку Катуни. В Чергинском урмане Курагану удалось подстрелить одну из бездетных самок красавца-курана, и до самой большой воды они шли сытыми. Даже мальчишка немного повеселел… Но Камлак встретил их неприветливо, хотя хозяин первого дома, в ворота которого постучала Адымаш, хорошо говорил по-алтайски и знал обычаи, а все же в ночлеге отказал наотрез:
— Весь дом провоняете своими шубами, а взять с вас нечего… Выспитесь у костра — лето! Вам не привыкать…
Кураган хотел дать ему золотой идам, но Шина шепнула:
— Увидит золото, ночью нас всех передушит, а потом бросит в реку! Глаза-то у него — разбойные!..
Гости не уходили, и хозяин, потоптавшись у калитки, пошел в дом, вынес каравай черствого хлеба, подернутого зеленоватой плесенью, и кринку прокисшего молока:
— Чем богат, тем и рад!
Богат он был, конечно, не только прокисшим молоком, но голодные
Кураган прошел к лодкам, надеясь на какое-нибудь чудо. Камлак хоть деревня и маленькая, но рыбаков в ней много — можно попытаться разжиться у них хотя бы рыбой. Но как ее есть и готовить? Да и какое мясо — рыба?
Берег реки пустовал. Рыбаки свою добычу взяли утром, и мокрые сети, развешенные на кольях, еще не обрели своей обычной упругости. Длинный ряд лодок был неприступен — каждая посудина сидела на толстой цепи, пристегнутой амбарным замком к железному крюку, намертво вбитому в скальный берег.
— Как собак на цепь посадили! — невесело рассмеялся Кураган, пнув ногой несколько замков.
Да, перебравшись на тот берег, они бы раза в два сократили свою дорогу! Но разве кого из рыбаков упросишь? Да и бумажных денег ни у кого нет…
Потоптавшись без толку у воды, он вернулся и, присаживаясь к костру, уронил виновато:
— Придется на лошадях через паром…
Он хотел прибавить, что дорога им предстоит трудная, берегом и через урманы, но промолчал: что зря расстраивать женщин!
Вяло и виновато горел тусклый костер, изредка сухо потрескивая не совсем хорошим топливом, с трудом собранным женщинами среди голых и мокрых прибрежных камней. Кураган прислушался, и ему показалось, что От-Эне, живущая в нем, на что-то жалуется людям, рассказывая о своей невеселой жизни под этим холодным даже летом небом, изо всех сил стараясь утешить людей, сидящих вокруг, и дать им новые силы, пожертвовав своими:
— Даже этот плавник, подаренный рекой, кормит меня! А у вас все впереди — вы люди! Все-хорошее и радостное, грустное и печальное — у вас еще впереди! Это я говорю вам, мать огня, ваша От-Эне…
— Новое горе у нас, — сказала Шина тихо, — Кайонок заболел.
Кураган испуганно поднял голову; только этой беды им и не доставало!
— Что с ним?
— Молоко было плохое. И хлеб старый.
Кураган посмотрел в сторону дома, где жил жадина русский, с сердцем плюнул:
— Чтоб тебе сгореть от грозы, вонючий барсук!
Барагаа пришла в Абайскую степь пешком, в лохмотьях, исхудавшая до черноты. Во время одного из ночлегов на берегу Урсула за Теньгой, какие-то люди в русских монашеских чегедеках, вышедшие из соседнего урмана на ее огонь, силой овладели ею, ограбили и увели коня:
— У нас один батыр погубил свою лошадь, твой конь ему подойдет! А ты и пешком дойдешь, молодая…
Целый день после этого кошмара Барагаа отлеживалась в кустах, приходя в себя, пока не почувствовала, что может идти. Подкрепившись зеленью, какая нашлась поблизости, она двинулась берегом на Ело, надеясь добыть там немного мяса или курута, а если повезет, то и коня. Содрав с нее шубу и меховую шапку, разбойники не догадались сдернуть плетеный из кожи пояс, в который с изнанки были пришиты золотые и серебряные монеты-все ее богатство, нажитое за годы замужества.